животное по спине, успокаивая. Степан же, расколов второй шест на щепки, стал мастерить факелы, обвязывая концы палок мехом от одежды. Тут же макал мех в растопленный нерпичий жир. Такой факел горел ярко и долго. Степан размахнулся и бросил горящий факел в волков. Факел летел далеко, разбрызгивая капли огня. Волки испуганно убегали в ночь, но вскоре опять смелели. Степан снова зажигал факел и бросал в волков.
Кое-как в тревоге скоротали ночь. Утром Василий обеспокоенно спросил Степана:
— Что будем делать?
— Ждать будем, скоро волк уйдет. Волк уйдет, наша домой пошла.
— А как же без оленей?
— Очень плохо. Одни сани бросай, сами пешком пошли.
С наступлением рассвета волчья стая исчезла. Положение создалось трагическое. Остались с малым запасом продовольствия, с одним оленем. Никто не придет им на помощь. Надо было одолеть сотни верст по снежному насту пешком без какой-либо надежды встретить жилище.
Но делать ничего не оставалось — надо собираться в путь.
Вместе с проводниками Василий придирчиво рассортировал багаж экспедиции. Каждый фунт груза как бы взвешивался на невидимых весах. Порох, свинец, еда, нерпичий жир — сейчас самое драгоценное. Но в сани был уложен и небольшой мешочек с образцами горных пород.
И вот двинулись в дорогу. Степан вел оленя. Николай, упираясь шестом в сани, шагал рядом. Сзади, выбившись из сил, шли Василий и Никифор. На четвертый день оленуха спала телом и едва тащила сани. На них почти не осталось груза. Зато по очереди падали на них то Василий, то Никифор. А проводников будто и усталость не брала. Они семенили рядом с санями мелким, но ходким шагом.
Продовольствие кончалось. Ели нерпичий жир, который теперь не жгли на остановках. Сначала Василия тошнило от приторного запаха ворвани. Но он поборол брезгливость, впился зубами в отвратительно пахнувший кусок: не умирать же с голоду. Хотелось спать, но спать было опасно: можно замерзнуть. Дремали по очереди с Никифором, сменяясь каждые полчаса.
На восьмой день пути не осталось ни сил, ни нерпичьего жира. Мелко резали, как лапшу, сыромятные ремни и жевали.
В середине дня остановились, даже выносливые проводники выбились из сил. Нужно было что-то предпринимать. Но что? Оставалось два пути. Первый — забить оленуху, напиться теплой крови, наесться мяса и, отдохнув, продолжать путь. Второй — дать отдохнуть оленухе, отправить на ней одного из проводников, а остальным ожидать помощи...
Первый выход был заманчив, но Василий Зуев выбрал все-таки второй. Сутки кормили оленуху. На другой день Степан запряг ее в сани, с которых сбросили все. Василий, Никифор и второй проводник улеглись в яме, вырытой вчера, укрылись. Степан махнул остающимся рукой и, крикнув на оленуху, побежал вперед, держась за легкие сани. Николай, привязав к шесту обрывок шкуры, установил около ямы: потом легче найти.
По тундре мела тихая поземка и медленно заносила снегом яму. В сумрачной мгле только обрывок меха метался на шесте. Миновало два дня с тех пор, как уехал Степан. Николай спал. Василий и Никифор впали в полубредовое состояние. Они потеряли ощущение голода. Приходя в сознание, с трудом узнавали друг друга.
— Ну, отходим, Федорович.. — пересохшими губами едва внятно прошептал Никифор. — Прощай, брат. Прости, ежели что...
— Ничего, Никифор, перетерпится, мы еще с тобой... — на продолжение разговора у Василия не хватило сил. Он слабо сжал малопослушными пальцами руку своего друга и товарища.
А по тундре все мела и мела злая поземка. И вдруг из снежного тумана вырвалось несколько оленьих упряжек, раздались выкрики. Сани, резко заторможенные, остановились около шеста с меховым «махалом». С саней соскочили люди. Одни взялись расставлять чум, другие разжигать нерпичий жир в жаровне, а третьи разрывать снег. И вот оттуда вытащили трех обессиленных, полузамерзших путешественников. Под ударом ножа на снег рухнул олень. Из перерезанного горла в подставленную чашку била пенистая горячая кровь. Ею и стали поить спасенных. Она разлилась согревающим огнем по всему телу. Василий и Никифор окончательно пришли в себя. Через несколько часов сани быстро неслись в сторону Обдорска.
Лихая ямщицкая тройка, взметая снег, с раската внеслась в крепостные ворота Красноярска. Этот город был центром уезда, простиравшегося на шестьсот верст в окружности. Не одно европейское государство легко бы разместилось на его обширной территории.
Караульный солдат, стоявший в воротах, наклонился над кошевкой, чтобы проверить подорожную, и вдруг резко отпрянул в сторону. Кошевка пронеслась мимо, а солдат все еще озадаченно смотрел ей вслед.
— Чего там, Ерофеич? — спросил его другой солдат, стоявший на смотровой вышке.
— Чисто наваждение...
— Да чего?
— В кошевке-то рядом с барином... медведь...
— Ну?
— Вот те крест. Да и медведь-то весь белый...
— Чудят баре, где только белого медведя достали? А в это время кошевка подкатила к бревенчатому дому. На крыльце появился Василий Зуев вместе с подросшим Снежком. Поручив Снежка Ксенофонту, приехавшему в Красноярск на сутки раньше, Зуев прошел к Палласу для доклада об окончании северной экспедиции. Беседовали долго. Паллас основательно расспросил Зуева о поездке. Но вот профессор чего-то замялся, недовольно нахмурился и спросил по-русски:
— А где ко?зак?
— Какой ко?зак, герр профессор?
— Тот, который ездил с вами.
— А Никифор! Задержался в пути. Сани сломались. Остались на день подремонтировать. Завтра к вечеру приедут. А что?
— С вами будет разговаривать здешний воевода. Ваш ко?зак — бунтовщик, его будут брать тюрьма. Но это к нашей науке значения не имеет. Завтра вы расскажете градоначальник на его вопрос, а потом мы будем смотреть ваш привезенный коллекций. Очень хорошо, что вы привезли этот белый северный медведь. Он еще никем не описан. А сейчас отдыхать. Гутен нахт!
— Гутен нахт, герр профессор, — пробормотал Василий, ошеломленный сообщением профессора. Никифора в тюрьму? Новое дело! Нет, надо как-то помешать этому.
Зимние сумерки загустели рано. Не ощущая холода, несмотря на распахнутый полушубок, Василий стоял на крыльце в тяжелом раздумье. Вдруг кто-то опустил ему руку на плечо. Зуев поднял голову и увидел
