стали разворачиваться другие упряжки. Полк замер, красноармейцы в первой шеренге самовольно равнялись налево, задние, привстав на цыпочки, заглядывали через головы и плечи; на какой-то миг извержение белого пара над строем прекратилось, и стали видны лица всех бойцов.
– Ты же праздник испортил! – упрекнул Андрей Лобытова.
– Хотел, чтоб по-человечески, – пробормотал смущенный комиссар. – Раз народ просил… Обычай такой… Они ж мертвые, все равно мертвые… И потом, я слышал, ты ж вроде верующий…
– Был верующий… – усмехнулся Андрей и, развернув коня, скомандовал звонким и певучим голосом: – По-олк, равняйсь!
Люди зашевелились, выравнивая шеренги, взяли винтовки к ноге.
– Смирно-о!
Галочья стая, пометавшись над площадью, потянулась вслед уходящему обозу.
– Вольно! Командирам рот расквартировать людей по избам! – приказал Андрей. – Топить бани! Организовать строевые занятия! И чтоб никакого мародерства и насилия! За каждый случай спрошу по революционным законам! – Он перевел дух, оглядывая притихший полк, затем продолжал: – Только что получен приказ командарма: преследовать банду Олиферова. Нужны добровольцы!
В дружном ответном крике Андрей услышал не готовность полка идти за своим командиром в огонь и воду, а вздох облегчения. Уже никто не косился в сторону уходящего по улице обоза, и белизна легкого страха, что бывает при виде похорон или покойника, враз была сметена с напряженных лиц; от горячего дыхания таял иней на белесых штыках.
– Спасибо, братцы! – крикнул Андрей. – Если так – пойдет Восьмая рота. Поглядим «Стеньку Разина» в деле!
Ковшов по-прежнему маячил у края площади, черный и громоздкий в бурке, как грубо отесанный монолит. Комиссар тронул коня, направляясь к нему, однако Ковшов вяло развернул своего вороного жеребца и поехал к строю шагом.
– За меня останется наш доблестный комиссар товарищ Лобытов! – объявил Андрей. – Прошу подчиняться ему, как отцу родному. Все ясно?
Полк ответил хором: «Ясно!» На оживших лицах играл морозный румянец, в задних шеренгах бойцы притопывали, приплясывали, грея ноги…
К полудню Восьмая рота в восемьдесят четыре штыка при десяти пулеметах стояла наготове возле штаба. Здесь же вдоль забора теснились крестьянские розвальни; кони жевали сено, а возницы в тулупах – те же самые мужики, что поднимали убитых во вчерашнем бою колчаковцев, – сбившись в кучу, возбужденно переговаривались и дымили самосадом. Красноармейцы из хозяйственного взвода разъезжали по селу от двора к двору и собирали охотничьи лыжи. Удалось отыскать лишь полсотни пар, хотя лыжи наверняка были в каждом доме. Сельчане божились, что олиферовцы забрали все, вплоть до последних голиц, но после обыска в трех дворах нашлось сразу шесть пар камусных, и Андрею пришлось послать за лыжами хозвзвод. Березин спешил: если не выехать к обеду, то вряд ли поспеешь к ночевке в село Заморово.
И все-таки выехали с задержкой. Ротные командиры во главе с Лобытовым провожали Восьмую за село, но у поскотины Андрей остановил их и приказал возвращаться.
– Ну смотри, комиссар. За полк строго спрошу, – сказал он напоследок Лобытову. – И коня моего береги.
Сел в головные розвальни, выдернул у возницы вожжи и понужнул пегого мерина. Пегаш затрусил валкой рысцой, бросая в лицо колкую пыль, и поплыли мимо узкие таежные поля и луговины, накрытые глубокими, топкими снегами.
Олиферов проходил здесь несколько дней назад, и укатанную им дорогу успело перемести на открытых местах, так что вязли лошади. Он не пошел по тракту, где отступавшие части колчаковцев ждала верная гибель, а повернул на север, через Заморово – последнее большое село, за которым шли места глухие и малообжитые. Наверное, он бы не решился двинуться сквозь тайгу по целинным снегам, если бы случайно не наткнулся на два стойбища эвенков, прикочевавших в эти края на зимние пастбища. Олиферов реквизировал две тысячи оленей с нартами и каюрами, взял запас провизии, разобранные чумы и, свернув с тракта, отправился распахивать снега в сторону границы. На его пути не было ни регулярных частей, ни партизанских отрядов, поэтому он двигался не спеша, безнаказанно, попутно разоряя редкие таежные села, и, по сути, становился владетелем всех земель, по которым проходила его огромная банда. Он тащил с собой разобранные орудия и снаряды, многие пуды боеприпасов и оружия, так что в любой момент, остановившись где-нибудь в населенных местах, мог провести мобилизацию, создать бригаду и летом ударить в спину наступавшей на восток Пятой армии.
В Заморово въезжали с сумерками. Подводы оставили на дороге, развернулись цепью и пошли на село. Тихо было на улицах, и ни огонька в окнах. Лишь где-то в центре одиноко выла собака. Можно было подумать, что и людей нет, однако над крышами многих изб вздымались к небу столбы дыма. Андрей постучался в одни ворота, в другие – словно вымерли хозяева. Наверное, прильнув к замороженным стеклам, глядят сквозь протаянные глазки и шепчут молитвы – пронеси, господи…
Ковшов стоял наготове с ручным пулеметом, озирался.
– Как бы не засада, Андрей… Больно уж тихо.
– Вперед, – распорядился Березин и указал рукой в небо. – Проверь колокольню.
Шатровый купол звонницы виднелся за крышами высоких, богатых домов, словно островерхий шлем, надвинутый на самые глаза: темно и жутковато глядели на Заморово сводчатые проемы колокольни. Поставь сюда пулемет – и владей селом…
Ковшов с тремя бойцами побежал вдоль улицы, прижимаясь к заплотам; Андрей повел остальных серединой, безбоязненно. В морозном воздухе он почуял запах гари, и чем глубже втекал отряд в село, тем сильнее наносило вонью свежего пожарища. Церковь в Заморове стояла на берегу озера, и примыкающее к ней кладбище тянулось узкой полосой старого соснового бора, отрезая часть села от воды. Андрей увидел редкую цепочку людей, бегущих вдоль ограды, и красноармейцы за спиной потянули с плеч ружейные ремни и враз припали к заплотам. На той стороне их заметили, дружно попадали в снег, выставив винтовки. В сумерках было не различить ни одежды, ни лиц. Андрей остался один на белом снегу улицы и вдруг почувствовал, что еще мгновение – и с какой-нибудь стороны прогремит залп. Хотя люди возле кладбищенской ограды могли быть своими – взвод Клепачева заходил в село с другой стороны. Надо было окликнуть, спросить, но Андрей стоял, стиснув зубы и готовый зажмуриться, ожидая удара. Он медлил, боясь, что и окрик воспримется какой-нибудь стороной как команда и по его голосу ударят выстрелы. А люди вжимались, втискивались в снег, и никто не смел даже шепотом проронить слова. Оцепенев в неловкой позе, Андрей вслушивался в тишину – хоть бы снег скрипнул или клацнул затвор! Но патроны уже в патронниках, пальцы на спусковых крючках… Вдруг он потерял из виду черные фигурки людей у ограды – лишь чистый, нетронутый снег! И, оглянувшись назад, никого не заметил и у за–плотов. Холодом ознобило спину: люди исчезли, и теперь он один стоял на дороге! Кругом лишь сумеречный свет, белый снег и черные, незрячие окна изб. Но он физически ощущал, что все это наполнено и заселено многими людьми и все они охвачены напряженным ожиданием, подобным тому, как напряжены пружины в затворах.
Неожиданно от церкви, прикрытой домами, в уличный просвет выбежали четверо, и Андрей узнал фигуру Ковшова с пулеметом в руках. И разом на той и другой стороне будто из-под земли встали люди, закричали что-то радостное, призывное. Только окна изб оставались темными и неживыми.
Люди отчего-то смеялись, а Андрей вскипел от гнева.
– Клепачев! – крикнул. – Ты что, в душу тебя!.. Взводные, ко мне!
– Никого в селе нету! – подбегая, доложил Клепачев. – Говорят, последние еще вчера ушли…
Андрей схватил его за грудки, оттолкнул, рванул за плечо Ковшова.
– Сейчас же, немедленно, – не совладав с собой, прокричал он, – всем белые ленты на шапки! Мы же так друг друга!
– Я-то при чем? – возмутился Ковшов. – Я колокольню проверял!
Андрей посмотрел в глаза Ковшову и даже сквозь сумерки увидел в них тяжелую и какую-то болезненную ненависть. Осенью, когда Андрей еще прятался с десятком людей на ореховых промыслах, Ковшов уже гулял по тайге с отрядом в полсотни человек. Рассказывали, как он врывался средь бела дня в занятые колчаковцами деревни, где пороли мужиков, и тут же, на глазах большого скопления народа,
