поослепли! Твержу вот тебе – не кажи покойных своим людям. А послушал ты меня? Послушал?
Андрей смерил его взглядом – худой, неуклюжий, как подросток. Андрей прошел вдоль тяжелых, камнеподобных гробов. Остановился возле подвешенного к притолоке кадила. Наверное, дьячок пользовался кедровой смолой вместо ладана: пахло лесом, хвоей и орехами. И если эти слабые запахи в состоянии были перебить вонь горелого мяса, то, может, и впрямь лежащие в гробах были святыми?!
Он встретился взглядом с иконой Божьей Матери, всмотрелся в ее печальный лик и стремительно вышел на улицу.
Из Заморова вышли ранним утром, отягощенные разобранными пулеметами, боеприпасами и провизией так, что покряхтывали лыжи под ногами. Село провожало по-прежнему черными взглядами окон; свет немедленно погас даже в тех избах, где квартировала рота. Хозяева их будто стремились не выказывать себя, не высовываться на глаза и быть вровень со всеми.
Андрей лично отобрал десять красноармейцев, в прошлом охотников, и выслал дозором вперед. Дорожную твердь резали свежие следы копыт и полозьев, оставленные упряжками тех, кто уходил из Заморова последним. Это они загнали пленных в амбар и сожгли. Это их следовало судить и карать в первую очередь…
К сумеркам рота вышла на первую ночевку банды Олиферова. Несколько десятин целинного снега было спрессовано до земли, десятки кострищ обнажили траву, выжгли ее вместе с дерном, оставив серые проталины. Кругом валялись вываренные кости, обрывки тряпья, ремней и пустые бутылки из-под самогона. И насколько хватало глаз – все было изрыто, пропахано до мерзлых мхов оленьим стадом.
Красноармейцы повалились было на снег, кто-то уже запалил бересту на старом огневище, но Андрей снова скомандовал «Вперед!» и, не оглядываясь, пошел торным следом. В темноте на людей стало нападать безразличие. Они механически шоркали лыжами по дороге, до предела согнувшись под тяжестью оружия и котомок. Всплывшая из-за леса луна не вдохновляла, а лишь подчеркивала эту согбенность насмерть измученных людей. Казалось, их не заставит двигаться быстрее даже пулеметный огонь. Наоборот, лягут на землю с радостью и с мыслью, что не надо больше вставать и идти.
Ковшов сам шел споро, однако несколько раз, пересиливая себя, подходил к Андрею и просил встать на ночлег.
– Завтра же не поднимутся, – уверял он. – Обезножат, Андрей.
Березин хотел ему объяснить, что арьергард банды надо настигнуть во что бы то ни стало ночью, чтобы покончить с ним и освободить дорогу к основным силам Олиферова, иначе самим можно оказаться в ловушке – слишком коротко расстояние между ними и замыкающими белых. Да и силы неравные будут, если бандиты захватят их ночью, врасплох. Однако рот открывался лишь на длину слова «Вперед!».
За полночь прибежал запаленный и мокрый от пота посыльный дозора. Упал на дороге и последние метры одолевал ползком, хрипел:
– Костры… пять верст… костры…
А рота, вытянувшись в цепочку, меланхолично скребла лыжами спрессованную снежную твердь и проходила мимо. Даже головы никто не повернул. Андрей нагнулся над посыльным, влил ему в рот самогону, поставил на ноги:
– Вперед…
И еще около часа красноармейцы брели по ночной тайге, облитой голубоватым лунным сиянием, от которого притухало зрение и твердели самые незатейливые мысли, пока наконец не наткнулись на готовый к бою дозор. Андрей перегородил путь, толк–нул на снег направляющего – взводного Клепачева, упал вместе с ним и сразу же отполз в сторону: куча мала росла на глазах. Кто-то закричал, придавленный, кто-то отпрыгнул, чуть не напоровшись на штык. Задние, натыкаясь на передних, просто заваливались на бок и лежали, хватая ртами снег. Ковшов растащил завал на дороге, разложил бойцов и пошел трясти всех встречных и поперечных, шептал сердито и отрывисто:
– Не спать! Не спать, я сказал!
Андрей скинул котомку, достал две фляжки с самогоном и двинулся вдоль дороги, перешагивая через лежащих. Красноармейцы без жадности глотали жгучий первач, заедали снегом и мгновенно оживали. Руки потянулись к заплечным мешкам, к сухарям в карманах – появился аппетит. Ели сначала лежа, как постельные больные, и пища поднимала людей, распрямляла спины, ноги, будто вместе с хлебом входила и возрождалась подъемная сила. А вместе с нею светлел разум и возвращались отлетевшие было души.
И только встав на ноги, крепко упершись ими в землю, люди вдруг разом осознали опасную близость врага. Колчаковцы жгли костры за болотом, на берегу высокого увала всего в полуверсте; оттуда доносились крики, громкий говор и смех, и можно было даже понять отдельные слова. Без всякой команды красноармейцы освобождались от груза, тянули из-за плеч винтовки и занимали позицию. Крались к опушке чистого болота, по которому копытили олени, ложились за деревья или просто в снег, стараясь не скрипнуть лишний раз, не кашлянуть и не потревожить лесную лунную тишину.
Угомонились белые лишь в третьем часу, улеглись в чумы с высокими дымами над верхом. Андрей немедленно выслал разведку и заставил Ковшова растолкать, поднять на ноги всю роту и собрать взводных. Волнение холодило грудь, наворачивались слезы и щемило в скулах.
– Стрелять в крайнем случае, – предупредил он взводных. – Шуму не поднимать. И без суеты! Без суеты!
Разведка вернулась спустя четверть часа. Колчаковцы чувствовали себя вольготно и даже не выставили часовых. Винтовки стояли на улице в пирамидах – их не заносили в чум, чтоб металл не отпотел и не застыл потом на морозе. Эвенки спали на нартах у костров, собак с ними не было.
– Вперед, – выдохнул Андрей и, отобрав винтовку с примкнутым штыком у Клепачева, скользнул по лыжне, оставленной разведчиками.
Олени буравили мордами снег, хватали мерзлый мох и не обращали внимания на людей. Андрей шел, глядя вперед, рядом ломился по целику с пулеметом наперевес Ковшов. Подножие увала надвигалось медленно, обманчивый лунный свет скрадывал расстояние.
На склоне увала Андрей сбросил лыжи и полез по изъязвленному оленями снегу. Тонул, разбрасывая по сугробам полы тулупа, как подбитые крылья, выкарабкивался, упираясь штыком винтовки, а перед глазами стояла черная головня на соломе в нестроганом гробу.
Карать! Карать!
Эвенки вскочили с нарт – сон чуткий, таежный, сгрудились у костра, замерли. По раскосым каменным лицам невозможно было понять чувства, но в их тревожном оцепенении угадывалась покорность судьбе. Ковшов наставил на них пулемет, Андрей отвел в сторону ствол, шепнул:
– Винтовки… в снег!
Красноармейцы валили ружейные пирамиды, оттаскивали под увал, окружали чумы. Вдруг совсем рядом из шкур восстал огромный человечище в солдатской шинели, потянулся, зычно зевая, секунду-другую пялился на Андрея, потом спросил с каким-то диковатым смешком:
– Эй… ты чего? Зачем?
Андрей всадил штык по самый ствол, будто в чучело, выдернул его, но человек пошел. Тянул руки вперед, хапал пальцами воздух и шагал к краю увала. Дерябко настиг его, ткнул штыком еще раз. Колчаковец остановился на мгновение, словно ожидая, когда вынут из него штык, и по-стариковски двинулся вновь по склону.
Красноармейцы стояли возле чумов, ждали команды.
– Вперед! – сказал Андрей Ковшову. – Карать их…
Чумы зашатались, полетели шкуры. На минуту возникло яростное движение; между обнаженными белыми шестами-ребрами замелькали спины, руки; сбившись в круг, люди били и били кого-то невидимого, как бьют змею, вползшую в дом. Хлопнуло несколько револьверных выстрелов, из отдушин гулко повалил дым, пересыпанный искрами, а когда бойцы отпрянули от развороченных чумов, там засветился белый огонь, слишком яркий для глаз, привыкших к сумеркам.
– Готово дело, – доложил Ковшов. – Наших двоих зацепило.
– Трупы убрать! – приказал Андрей. – Чумы наладить и всем спать! Спать!
– Как там спать? – дернул плечами ротный. – Кровищи…
– Перестелите шкуры!
Андрей вышел на край увала. Почему-то не хотелось смотреть на тех, кого покарал, хотя всю дорогу от
