согнанного белыми смотреть на экзекуцию, вершил свой суд. Захваченных живыми колчаковцев укладывал на те же лавки и забивал насмерть. Слава о нем тогда шла всякая: Ковшова и любили, и боялись. Он никому не подчинялся, объ–явив себя «Стенькой Разиным».
– А ты ведь не изменишься, Ковшов! – вслух подумал Андрей. – Партизанщина в тебя въелась, как порох.
– Это я-то не изменюсь? – отчего-то засмеялся Ковшов. – Да ты меня через неделю не узнаешь.
Смех его не понравился Андрею, вызывал раздражение.
– Ладно, – бросил он, выискивая глазами вестового Дерябко. – Размещай своих. Как-нибудь в другой раз поговорим.
И пошел вдоль церковной ограды, рассекая толпу красноармейцев. Следом бросился вестовой, подкидывая ружейный ремень на покатом плече. Он все еще хихикал или всхлипывал, как наплакавшееся дитя. Андрей резко обернулся к нему, замедлил шаг. Дерябко умолк, словно поперхнувшись, и вытянул длинную шею с крупным кадыком на горле. Темная масса бойцов на снегу все еще шевелилась и колобродила у ограды; в сумерках явственно белели ленты, наискось полосующие лбы…
В церкви шла служба, хотя двери были заперты изнутри: в окнах светились красные отблески свечей, слышался монотонный голос дьячка, читающего псалтырь. Мелькнула надежда, что люди всем селом не по домам отсиживаются, выглядывая на мир сквозь черные окна, а собрались в храме. Правда, слишком уж мала церковка, чтобы вместить все Заморово…
– Стучи! – приказал он вестовому.
Дерябко ударил прикладом в двери, но Андрей перехватил винтовку, сказал зло и наставительно:
– Рукой! Рукой стучать следует.
Голос дьячка оборвался, скрипнули половицы. Вестовой постучал козанками пальцев, покосился на Андрея, осмелел:
– Открой-ка нам, поп! Толоконный лоб!
– Кто это? – вкрадчиво спросили из-за двери.
– Регулярные части Красной Армии! – с достоинством ответил вестовой.
– Какой-какой армии? – переспросили из церкви.
– А какую ждете? – захорохорился Дерябко и еще раз покосился на командира.
– Да мы никакую не ждем. – Дьячок, остролицый человек небольшого роста, высунулся наружу. – Сами ходят, нас не спрашивают.
Из церкви пахло ладаном и воском. На миг вспомнился дом дяди-владыки. Андрей снял кубанку и шагнул через порог. Дьячок уступил дорогу и засеменил следом.
– Где же приход, отец? – сухо спросил Андрей и выглянул из притвора.
Вдоль стен под образами белели в ряд девять закрытых гробов из неструганых досок. Гробы стояли на березовых чурках, под которыми растеклись темные лужи – видно, недавно принесли.
– Какой же приход в эдакое времечко? – пропел дьячок. – И батюшки нету, один остался. Отпеваю вот как могу.
Вестовой выставил голову, тоже заглядывал в церковь и хлопал глазами.
– Мор, что ли, напал? – спросил он.
– А мор, паренечек, мор, – согласился дьячок. – Эвон сколь уморилось.
Андрей вдруг догадался, откуда покойники, спросил строго:
– Какие? Белые?
– Да не-е, – замотал головой дьячок. – Черные оне, черные, раз из пожара вынули. Обчеством хоронить будем.
– Я спрашиваю, кто в гробах? – Андрей повернулся к нему, склонился, чтоб заглянуть в лицо. – Колчаковцы?
– Кто знает? – засуетился дьячок. – Люди да люди… Мученики, одно слово.
– Отвечай по существу! – застрожился Дерябко. – Кого отпеваешь?
Андрей молча сорвал с него шапку, сунул ему в руки. Вестовой умолк.
– А ты на меня не шуми, – воспротивился дьячок, и нос его еще больше заострился. – Оне в пожаре, заживо горели, в анбаре. Святые оне. Эвон дух-то от них какой. Ладану-то который уж год нету, а дух от них ладанный, чистый.
– Кто их сжег? – тихо и строго спросил Андрей.
– До вас были тут люди… Этих с собой привели. – Дьячок кивнул на гробы. – Большевики, сказывали, комиссары. Чтоб с собой не брать, видно, сгубить захотели. Вот и сгубили. Сами потом в тайгу ушли, а нам хоронить. Обчеством гробы изладили. Люди ведь, грех без гробов хоронить. Да и какое мучение приняли…
Андрей прошел вдоль гробов, стиснув кулаки, попросил:
– Ну-ка, отец, открой. Посмотреть хочу.
– Да уж видом-то оне… – замялся тот. – Головешки… Что смотреть?
– Открой!
Дьячок пометался по церкви, принес топорик, неумело ковырнул крышку крайнего гроба, приподнял в изголовье. Андрей глянул и зажмурился. Заныли стиснутые зубы. Дьячок опустил крышку и забил гвозди, поправил покосившуюся свечу.
– Дерябко! – окликнул Андрей. – Иди посмотри.
– Не надо бы глядеть-то вам, – посоветовал дьячок. – Да я уж и гроб-то запечатал. Не дело это…
– Может, и впрямь не надо? – застыв в ожидании, пробормотал вестовой. – Я всяких видал уже…
– Почему – не глядеть? – в упор спросил Андрей дьячка. – Надо! Я их всем покажу! Дерябко, передай Ковшову: роту в церковь!
Вестовой с готовностью вылетел из храма, громко хлопнув дверью.
– Худое дело затеял, – пожалел-пожаловался дьячок. – Да мы нынче и в Божьем храме вам не указ…
– Что же в нем худого, отец? Пусть смотрят, что творят эти звери!
– Батюшко, да ведь твои люди и сами озвереют, на такое глядючи! – взмолился дьячок. – Пускай уж лежат с богом, мученики. А от зрака ихнего токо зло в сердцах родится, добра не прибудет! Сам посмотрел – и хватит. Эвон какие страсти кругом! Остепенись, батюшко, не показывай народу. Одни зло сотворили – людей живьем сожгли, другие теперь огонь тот вздувают и зло множат. Да что же это делается на земле, Господи!
Андрей отошел и встал перед иконами, сцепив руки за спиной. Спас Нерукотворный смотрел ему в лицо.
– Что же делается, отец? – помедлив, спросил Андрей хриплым голосом.
– Не ведаю я, – выдохнул дьячок. – Священника же нет, спросить некого. Я ж токо по псалтыри могу. А что сам думаю, так кто же слушать станет? Глянь-ко, я ж маленький и голосишка Бог не дал. Дал бы, так я на весь мир закричал! Так бы уж закричал!
– Ты не кричи на весь мир. – Андрей подошел к нему. – Ты только мне скажи, шепотом. Что с нами случилось?
– Сказал бы, да ты обидишься. – Казалось, дьячок вот-вот расплачется. – А обидишься – и стрелишь меня. Цена-то мне маленькая, и боли я совсем терпеть не могу. Да ведь нужен людям-то пока. Хоть и благодати от молитвы моей мало, а людям нынче и такая служба нужна.
– Скажи. Пальцем не трону, – попросил Андрей. – На иконе поклянусь.
– Не верю ж я! – погрозил тот желтым пальцем. – Осенью приезжали мужиков пороть, людей сгоняли, а батюшко – царство ему небесное – заступился за народ. Так стрелили его, на святой сан не посмотрели.
– И ты, значит, боишься? И над тобой страх?
– Да я-то не за себя – за народ боюсь! – Дьячок постучал себя в заячью, клинышком, грудь. – Кто ж за него напоследок заступится? Перед вами и перед Богом? Кто словечко замолвит? Кто за них помолится? – Он потряс рукой в сторону гробов.
– Ты бы заступился, когда их в огонь вели! – процедил Андрей. – За живых!
– Вы же слова-то не слышите! – тараща глаза, воскликнул дьячок. – От стрельбы пооглохли, от огня
