От зла и бессилия мужики били жен и до конца дня не смели показаться друг другу на глаза. Когда стало ясно, что горе свалилось на все дома, колобродили до утра по деревне, пили самогон и грозились, рвали рубахи, хрустели кулаками, но спохватились поздновато: банда уже была далеко. И все-таки мужики с сибир–ской основательностью начали готовиться в погоню – с сухарями, с морожеными пельменями, – и пошли бы, да прибежал охотник из дальнего зимовья, обрадовал, что не вся банда прошла, еще идут и вот-вот явятся.
Красные отдали мужикам винтовки раненых, а на шапки приладили белые косые полоски.
Уходили из деревни потемну, задолго до рассвета. Обряженные в дорогу, мужики с готовностью подставляли спины под станины пулеметов, под мешки с патронами, словно надеялись, что тяжесть оружия и боеприпасов хоть как-то придавит жгучий позор и горе. Ненависть кипела в глазах и, застыв на морозе, уже больше не смаргивалась.
Весь день рота шла скорым шагом: люди втягивались в ритм и привыкали к усталости. Ели на ходу, курили редко и почти не разговаривали. К полуночи Андрей решил остановиться, не дожидаясь сообщения разведки. В любом случае подходить близко к банде нельзя, иначе придется сидеть всю ночь без огня, а значит, красноармейцы не смогут отдохнуть перед боем. Прямо на дороге разрыли снег и запалили большие костры, чтобы прогреть землю. И только пламя взметнулось к кронам сосен, как прибежал посыльный: Олиферов встал на ночевку на берегу Обь-Енисейского канала, всего в четырех-пяти верстах!
Огни немедленно погасили, и вдруг все начали говорить шепотом, ходить с оглядкой. Андрей случайно услышал разговор примкнувших к отряду деревенских мужиков: они собирались покинуть стоянку и, прокравшись ночью к каналу, ударить по банде. Пришлось на всякий случай разоружить их и выставить охрану.
Ночью, пока бойцы дремали на снегу, сбившись в плотные семейки, Андрей ушел к дозорным и сам осмотрел подходы к каналу. Олиферов остановился на низком, болотистом берегу, к которому почти вплотную подступал лес. Перейди он канал, и приблизиться к нему незамеченным было бы невозможно. Однако на той стороне поднимались густые пихтачи, а здесь, в сосновом чахлолесье, лежали под снегом мощные ягельники, и олени буравили сугробы прямо между чумами. На стане горели костры, толпились люди; пахло горелым мясом и кислыми, отпарившимися у огня шкурами. Эвенки снимали поклажу с нарт, ставили чумы. Под лунным сиянием, в снежном лесном безмолвии появление огромного количества людей на пустынном берегу среди тайги казалось неестественным. Сотни нарт с увязанным грузом стояли между соснами, десятки костров пылали, доставая вершин деревьев. Черные конуса чумов с белыми дымами напоминали проснувшиеся вулканы. И повсюду были люди, люди, люди…
Пробираясь с разведчиками вдоль вражеского стана в такой опасной близости, что невольно замирало дыхание, Андрей вдруг подумал и сразу уверовал, что он сейчас на пороге дела, ради которого, наверное, и жил все это время, и родился, чтобы выполнить свое предназначение – покарать зло. И вот они – люди, которые олицетворяли и несли это зло, как черную хоругвь. Окажись силы равными, скорее всего не было бы такого ощущения. И вышел бы здесь, на берегу, еще один рядовой бой, каких немало видел Андрей за все годы бесконечной войны. Но перед его отрядом сейчас стояла мощь в двадцать раз сильнее!
Пылали огни, курились дымы, темная масса людей шевелилась, как единый организм.
Карать! Карать!
«Вот зачем я нужен, – со спокойным удивлением думал Андрей, будто сейчас только открыл истину, – вот куда вела судьба…»
И каким-то чудесным откровением разрешились сразу все вопросы, мучившие его с самого детства. Смешно, как можно было не предугадать, что все эти адовы круги мук и страданий обязательно приведут на берег канала, соединяющего две мощные реки мира, приведут, чтобы столкнуть лицом к лицу со злом, которое он, Андрей, не мог не победить. Жизнь готовила его к этой миссии с рождения, устраивала испытания водой и огнем, любовью и ненавистью, провела через потусторонний мир «эшелона смерти» и наделила правом вершить суд над злом. Суд жестокий и праведный.
Думая так, Андрей совсем успокоился, и постоянное ощущение недовольства и гнева, особенно сильное в последние месяцы, растворилось без остатка. Он знал, что нужно делать в следующую минуту, словно читал по книге, и поэтому не спешил: всему свой черед… Он вернулся к отряду и стал поднимать бойцов.
– Вставайте, ребята, пора, пора, – по-отечески говорил он и трогал людей за руки, за плечи. – На святое дело идем, вставайте.
Бойцы просыпались от тяжелого сна на морозе, слушали голос командира и не узнавали. Впрочем, это было естественно перед боем. Солдатское ухо давно привыкло к отеческим ноткам в командирских голосах накануне атаки. Спесь и гонор годились разве что на строевых занятиях, а здесь надо идти в одной цепи, и кто знает, чья пуля прилетит в спину среди всеобщей неразберихи? Тем более что «архаровцы» «Стеньки» еще не ведали армей–ских приказов и жили по своим лесным законам.
– Поднимайтесь, товарищи, – будил Андрей. – Идите спокойно, потерь сегодня не будет. Все будем живы.
Рота пошла плотной колонной, наступали друг другу на лыжи: таращили глаза на исчерченный синими тенями снег, на частокол деревьев, вслушивались в морозную тишину. Когда до канала осталось не более версты, Андрей распорядился снять лыжи и собирать пулеметы. Возились молча, глухо брякал заиндевелый металл, голые горячие руки липли и прикипали к нему. Кожуха набивали снегом, топили его во фляжках, прижимая к потным рубахам под мышками и на животах, размешивали с самогонкой и мочой. Люди словно забыли о себе, о том, что у каждого, кроме оружия, есть руки и ноги, сердце и душа, которые мерзнут и немеют, есть горячая кровь, стынущая в жилах, есть, наконец, свое «я» с привычками и характером, с укладом и причудами, есть жены, дети, родители… На какое-то время всего этого как бы не стало, руки знали только металл, только оружие, и души всецело полагались на него.
Андрей сам устанавливал пулеметы: четыре – по флангам, у самого берега канала, три – на кинжальный лобовой огонь и еще три оставшихся вместе с усиленными расчетами и под началом Ковшова переправил на другую сторону, чтобы побольше наделать шуму и создать видимость полного окружения. В стане Олиферова спали: красными маяками тлели костры, белым паром курились чумы, изредка шевелились неясные фигуры людей у нарт, придвинутых к огню, – то ли эвенки, то ли дремлющие на холоде часовые. И только изголодавшиеся олени, потеряв всякую осторожность, буравили снег на болоте, и все заснеженное пространство в полтораста сажен от чумов до пулеметов шевелилось и перекатывалось, будто трясли над землей одну большую оленью шкуру. Андрей подумал, что животные помешают стрелять, и велел поднять пулеметы повыше, на выворотни и бурелом, но и оттуда ближнюю часть стана колчаковцев прикрывала густая вязь оленьих рогов. «Ничего, разбегутся, – подумал он. – Только бы потом собрать…»
Андрей взял винтовку из рук Дерябко, проверил, есть ли патрон в патроннике, и поднял над головой: условлено было открыть огонь по выстрелу.
Вот он, миг кары!
– Ну? – жмурясь и втягивая голову в плечи, вопрошал взводный Клепачев. – Ну?!
И онемела рука!
И руки пулеметчиков пристыли к ручкам. Купол черного космоса ждал выстрела. Андрей надавил на спуск…
Пулеметы ударили короткими очередями, словно пробуя голос, а потом залились в лае, зашлись в кашле, как от астматиче–ского удушья.
И случилось невиданное: обезумевшие и зажатые огнем со всех сторон, олени бросились в середину круга, сгрудились, сжались, и на глазах Андрея восстал на земле гигантский живой столп…
18. В ГОД 1918…
Утром на короткий миг воссияло солнце, озарив картину печальную и безрадостную: по заросшему бурьяном двору бродили чьи-то собаки, гипсовые львы таращились бельмастыми глазами на порушенный дом – так изувеченный, что не помогли бы ему никакие ремонты и перестройки. Холод и сырость пропитали его насквозь, подломили нутро; оставшись безлюдным, он пропадал на глазах, садился на один бок; постарев в одночасье, он стал тихо доживать последние деньки, как доживает их потерявшая детей, разбитая горем мать.
В этот солнечный час Андрей с Сашей сходили на могилу отца и были там, пока тучи не заслонили света и не упали на землю подслеповатые осенние сумерки. Потом братья вернулись в дом; Андрей хотел
