полежать. Он обходил брошенный стан олиферовцев, считал трофеи, проверял, горят ли в чумах костры, сам менял караул, приставленный к пленным, и дежурных боевого охранения, присматривал, как варят оленину и как долбят яму, сдвинув огонь с оттаявшей земли. И, словно споткнувшись на бегу, он часто останавливался перед столпом, глядел на его вершину и чувствовал, что на какие-то мгновения утрачивает реальность: лунный свет зеленил переплетенные тела и рога животных, придавая фантастическому сооружению зловещий оттенок.
К полуночи он вдруг успокоился, обострившаяся усталость враз подломила ноги, метнула в глаза горсть колючего песка, но теперь он уже сознательно не мог бы уснуть. Его люди имели право устать и валиться с ног, имели право на слабость, на законный отдых и беззаботный сон; он же был обязан идти дальше их, терпеть больше тягот и лишений, чтобы не отступиться от единожды и навсегда избранной доли.
Перед утром, утроив караул и оставив за себя Ковшова, Андрей все-таки забрался в чум, втиснулся между красноармейцами и мгновенно заснул.
Ему почудилось, что сон этот начал сниться, едва закрылись глаза.
Будто шел он с полком по горячей башкирской степи, и обжигающее солнце палило неприкрытую голову. Бойцы плескались водой, смеялись, и когда брызги попадали на лицо, то испарялись с коротким шипением, словно на раскаленном железе. Только вот никого он не мог узнать в своем полку: все вместе эти люди казались знакомыми – огни и воды с ними прошел, а каждый в отдельности – чужой. При этом шли они все босыми. От степи исходил жар, но земля мягкая, жидкая от воды, и ногам было приятно; чистая эта грязь ласкала ступни и щекотно выдавливалась между пальцев. Андрей, чтобы посмотреть в небо, круто задрал кверху заболевшую от зноя голову и – проснулся…
– Весна, – проронил Андрей, выпрастываясь из-под шкур. – Капель…
– Да уж потеплело! – радостно сообщил вестовой. – Того и гляди забуранит… Завтракать-то будете?
– Давай!
Дерябко принес вареной оленины, оттаянного на огне, чуть подгоревшего хлеба и котелок каши.
– Это уж на обед кашу заварили! – похвастался он. – Крупы трофейной аж пять мешков!
– Что? – подскочил Андрей. – На какой обед?!
– Дак времечко-то – третий час. – Вестовой засмеялся. – Ковшов все рвался будить, а я не давал. Говорю, четвертые сутки человек не спамши…
И вдруг мощный грохот сотряс чум, ударило по ушам, струя дыма метнулась к стенке. Андрей вскочил.
– Это хлопцы тешатся! – опережая вопрос, пояснил вестовой. – Пушку наладили и по каналу лупят.
– Куда Ковшов смотрит? – Андрей закрутился в поисках валенок.
Валенки лежали за костром, сушились, кем-то подставленные.
– Дак он первый и придумал! – сообщил Дерябко. – С обеда палят!
– Быстро Ковшова ко мне! И прекратить стрельбу!
Андрей намотал портянки, обулся, хлебнул горячей каши с салом. Новый орудийный выстрел раскатился над тайгой, и через мгновение разорвался снаряд. Веселый ор и смех откликнулся ему эхом. Ковшов пришел радостный и от этого выглядел вольным, независимым.
– Ты что там стрельбу открыл? – спросил Андрей.
– Лед долблю, проруби делаю.
– Что, угорел?
И только сейчас Андрей подумал о трофеях. Пулеметы еще можно было вынести на себе, вывезти, впрягшись в нарты, а что делать с орудиями и сотнями снарядов? Олени погибли, лошадей нет, да и не вытащили бы они по таким снегам неподъемные стволы и лафеты; Олиферов знал, как возить пушки по тайге.
И оставить нельзя: банда теперь до лета никуда не двинется с этих мест, лишившись обоза; значит, будут ходить по округе и, прячь не прячь, наткнутся, отыщут по следам, весь снег перевернут.
– Что будем делать с пушками? – Андрей покосился на ротного. Тот беззаботно махнул рукой:
– А утопить к чертовой матери!
– С нас голову снимут!
Дело принимало серьезный оборот. Он неожиданно подумал, что Олиферов, придя в себя, обязательно проверит, какими силами располагают красные, а узнав, что их всего-то рота, – ударит непременно! Ему сейчас терять нечего: все равно пропадать в снегах! А в обозе у него осталось все: оружие, боеприпасы, продукты… Если уже не проверил и не готовит удар! А они тем временем развлекаются!
– Почему меня не разбудили? – закричал Андрей, хватая полушубок. – К ночи надо уходить!
– К ночи и уйдем, – согласился Ковшов. – Только водички напьемся.
– Олиферов тебе напьется… Готовь роту!
Он почувствовал возбуждение и жажду действия, по силе равную вчерашней, победной. Перепоясался ремнем, схватил рукавицы и выбежал на улицу.
Слабый еще ветерок гнал поземку, шевелил края шкур на чумах и сметал густой иней с сосновых крон. Потеплело, но не так, чтобы разыгрался сильный буран, однако лес кругом шумел, и ночью под этот шум можно было неслышно подойти совсем близко.
Андрей обернулся к каналу и замер.
Пелена поземки вылизывала основание столпа, взвихренный снег колебался над его вершиной, и создавалось впечатление, что все это чудовищное сооружение воспарило и медленно летит над землей.
Он сморгнул видение, встряхнулся, отвернувшись от столпа, но взгляд уперся в пленных, сгрудившихся вокруг большого костра. Они стояли, подняв воротники шуб, и тянули руки к огню. Многие были одеты в эвенкийские малицы, и от этого их плотный круг чем-то напоминал оленье стадо. А по тому, как они стояли – недвижимые и озаренные огнем, – по тому, как одинаково держали вскинутые руки, касаясь друг друга плечами, можно было подумать, что они исполняют какой-то языческий ритуал, обрядовое действо заклинания огня.
– Так чего с трофеем? – спросил Ковшов. – Мои люди – не кони, чтоб на себе это железо возить. Да и не уйдем мы с пушками…
– Ладно, топи, – согласился Андрей. – Канал глубокий?
– Кто его мерил… – буркнул ротный.
– А надо измерить! Может, там воробью по колено?
– Измерим, – пообещал Ковшов и крикнул: – Клепачев! Давай!
Бойцы засуетились, звякнул замок. Снарядом вспороло траншею на заснеженном льду, но вода не выступала. Клепачев сделал поправку, и следующий взрыв взметнул стеклянный столб. Канал охнул, выпустив через пробоину воздух, и синеватое пятно, разрастаясь на глазах, поплыло по белому снегу.
– Давай! – снова крикнул Ковшов.
Когда пушка умолкла, Андрей недовольно покачал головой, но сказал без угрозы:
– Выуживать пушечки придется самому!
– Леший бы их выуживал, – бросил ротный и направился к нартам с оружием. – Мне они больше не сгодятся!
Андрей проводил его взглядом и, встав на лыжи, пошел проверять боевое охранение. Дерябко как тень тянулся за ним. Красноармейцы, облепив нарты, потащили их на лед.
– Дерябко! – Андрей остановился. – Скажи Ковшову, чтоб пулеметы не топил. А то он, чего доброго… Хотя нет, сам скажу!
Он повернул назад, скатился со склона на лед и пошел к синим пятнам воды, возле которых суетились красноармейцы. Предчувствие оказалось верным: разобранные и привязанные к нартам станковые пулеметы уже были у проруби. Андрей распорядился, чтоб их утащили назад, к чумам, а сам пошел к другой проруби, где маячила фигура Ковшова.
– Ковшов! Пулеметы не топи! – приказал Андрей. – Понесем с собой.
– Ты, что ли, понесешь? – огрызнулся ротный, расхватывая ножом кожаные ремни на нартах и освобождая орудийный ствол. – Люди не отдохнули, с ног валятся. Двадцать два пулемета – шутка?
Красноармейцы, не отрываясь от дела, смотрели на Андрея и ждали. Серые лица, красные глаза,
