натруженные руки и ноги ждали отдыха и послабления. Ковшов не преувеличивал, не защищал свою роту. Но Андрей знал: невиданный трофей, до зарезу необходимое оружие – станковые и ручные пулеметы – любой ценой следовало вытащить из тайги! Бросить боеприпасы и продукты, на карачках идти, на четвереньках ползти, а – вытащить!
– Хорошо, – нашелся вдруг Андрей. – Станины от «максимов» топи. А стволы понесут пленные!
Ковшов молча дорезал ремни, сунул нож в ножны и не спеша подошел к Андрею, сощурился:
– Пленные понесут? Да их самих надо нести! У нас ведь ни одной пары лишних лыж! Ни одной! А может, их тоже сюда?! – Он кивнул на прорубь. – Под лед! Вслед за пушками…
– Ты что, Ковшов? – Андрей, отшатнувшись, оглянулся на стан, где возле костра сгрудились пленные, но взгляд натолкнулся на парящий столп. Защемило в висках, онемела прикушенная губа. Стоило единственный раз изменить железному правилу – продумать весь завтрашний день до последней мелочи и принять решения, четко выверив путь, стоило заснуть безмятежно и спать потом, не вздрагивая от дум и мучивших душу вопросов, от шороха ветра и пушечной стрельбы, как немедленно и необратимо нарушился привычный ход вещей. Так грозит гибелью патрон, всего-навсего перекошенный в магазине, и так же кончается путь праведника, единожды солгавшего ради добра.
Ковшов придвинулся ближе к Андрею, сказал тихо, чтобы не слышали красноармейцы:
– А без лыж они не ходоки. Тогда и нам хана. Очухается Олиферов – догонит в два счета. Моя рота против двух полков не устоит. И если он начнет карать!.. Налегке уходить надо.
Самое страшное было то, что он не изворачивался и не трусил, а говорил правду. Пленные свяжут по рукам и ногам, по пояс в снегу далеко не уйдешь…
Ротный приблизился к проруби, оттолкнул бойца и, припав на живот, долго, по-конски, цедил темную ледяную воду.
Андрей тоже почувствовал жажду, ссохлись и зашуршали губы. Он лег у проруби, в том месте, где пил Ковшов, сделал несколько глотков дышащей живой воды и заглянул вглубь. Снарядная воронка напоминала человеческий глаз, и черный зрачок его был бездонным и завораживающим. Охвостья белой поземки, касаясь воды, мгновенно исчезали в ней, и чудилось, будто непроглядная пучина глаза засасывает в себя все, что только может видеть.
В темноту проруби канул черный пушечный ствол, затем один за одним исчезли светло-золотистые снаряды. Туда же полетели мешки с мукой и солью, головки сахара, и лишь когда развязали и высыпали рогожные кули с кружками мороженого молока, глаз воронки слегка прикрылся белым, но нутро его, просвечиваясь, оставалось непроницаемым, дегтярно-черным.
– Добра-то сколь, добра! – стонали мужики из таежной деревни.
На берегу вдруг запылало множество костров: бойцы зажгли чумы…
Андрей встал с наледи и подошел к Ковшову. Ротный глядел спокойно, и лишь краснота в глазах да опущенные брови выдавали в нем бычье упрямство.
– Отпусти их, – вдруг сказал Ковшов.
– Их отпустить? – возмутился Андрей. Но, неготовый к этой мысли, замолчал, смерил ротного взглядом и, встав на лыжи, пошел к стану. «Отпустить! – злясь, повторял он. – Нашел кого отпускать!»
Пленные жарили на огне оленину и ели: дымились паром горячие руки, куски подгорелого мяса, жующие рты.
Они тоже готовились в дорогу, набирались тепла и силы, набивали утробы. Андрей прошел мимо, но успел заметить настороженные, следящие взгляды. Пленные ждали и, возможно, подозревали, что именно сейчас решается их участь.
Пойти и спрятаться, чтобы побыть одному, стало некуда. Чумы горели с треском, дымились, и по всему стану пахло горелым мясом и шерстью. Запах этот будоражил воспоминания, обжигал кровь в жилах. Единственным укрытием на берегу канала оставался олений столп. Андрей зашел к нему с подветренной стороны и встал, словно у обелиска. Дерябко ходил за ним как хвост.
И вдруг стало спокойно. Улеглись лихорадочные мысли, исчезло зудящее желание немедленно куда-то бежать, что-то делать. Новые думы разгорелись постепенно и ровно, набирая жар и свет, словно костер в тихую ночь.
– Ковшова ко мне! – приказал Андрей.
Дерябко встал на лыжи и, попыхивая самокруткой, пошел на лед канала. Андрей достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо чистый лист бумаги и карандаш. Половинку оторвал и спрятал обратно в карман, а на второй половинке стал писать, приспособив ее к планшетке.
Ковшов пришел, когда Андрей закончил писать.
– Через полчаса рота должна стоять в походном порядке, – приказал Березин.
– Ясно, – буркнул ротный.
– Обеспечишь прикрытие, потом снимешь дозор. – Андрей помолчал. – А пленных в расход! Сейчас же! Срочно! – Он поискал глазами Дерябко, обнаружил его рядом с собой. – Готовь пулемет! – процедил сквозь зубы.
Ковшов набычился, глянул в землю:
– Андрей, не марай рук.
– Зачитаешь приговор. – Березин подал ему бумагу. – Там все сказано.
– Я? – спросил ротный. – Мне?!
– Тебе.
Ковшов какое-то время смотрел на маленький листок, трепыхавшийся в руке Андрея, затем отвел свои руки назад, мотнул головой.
– Это приказ! – крикнул Андрей. – Хватит играть в «Стеньку Разина»! – И, отвернувшись в сторону, добавил, понизив голос: – Я не могу простить… Не хочу… Они людей заживо жгли. Не прощу. Не имею права.
– А ты кто, господь бог, что ли? – с угрозой и вызовом спросил ротный. – Или верховный судья? Зачем их стрелять? Они безоружные!
Андрей схватил его за ремни портупеи, притянул к себе:
– А ты что, не стрелял в безоружных? Не стрелял?!
– Стрелял, – признался Ковшов. – Но больше рука не подымается… Не могу. Я человек, Андрей, и не хочу карать, хватит. Миловать пора. Если всем карать – кто миловать будет? Мы же так-то весь народ изведем, под корень…
– Вон как ты заговорил! – Андрей расстегнул, раздергал воротник полушубка. – А ты помнишь «эшелон смерти»? Головни в гробах помнишь?!
– Я все помню, Андрей, – вдруг заторопился Ковшов. – Но ты послушай меня… Давно хотел сказать, послушай… Они ж комиссаров пожгли, краскомов… А мы ведь знаем, на что идем. Знаем! Дак зачем же вот этих-то в расход? Ведь не они же жгли! Другие! За что же их-то?.. Если нас, – он постучал кулаком в грудь, – на огонь поведут – мы терпеть должны. Терпеть, Андрей! А то месть получается! Вы наших девять, а мы ваших сорок! Мы ведь на себе крест поставили, когда за народное дело воевать пошли. Погибнем, дак чего? Вроде как уже вне закона. Я так думаю. Чего же мы за свои жизни убивать будем? Давай помилуем, а?
– Они же враги народа! – возмутился Андрей. – Они же не успокоятся! Вот приговор! – Он подал бумагу. – Выполняй приказ!
Ковшов глянул на командира, на его протянутую руку, помотал головой и снял шапку.
– Тогда все, – сказал он. – Тогда я отвоевался.
Бросил шапку на снег, начал стягивать с себя мерзлые, гремящие ремни. Снял, швырнул все к ногам Андрея.
– Не могу я больше. Не могу. Вот уж и животина друг дружку давит…
– Это дезертирство! – отрезал Андрей.
– Не-е. – Ковшов расстегнул забрызганный водой и обмерзший полушубок, вздохнул свободно. – Сам пришел, сам и уйду…
Рука Андрея потянулась к кобуре. Ковшов не дрогнул, лишь посмотрел на револьвер и сказал глухо:
– Не стреляй, Андрей. Не бери грех на душу.
И стал раздеваться. Не спеша снял полушубок, оленью безрукавку; склонившись, содрал гимнастерку. Оставшись в нижнем белье, босой, он отступил от темной кучи одежды, сказал негромко:
