Мыслилось ему позреть на синий Дон, испить воды донской шеломом. Но выпала другая доля…
Перед его очами текла река Каяла.
И вода ее не утоляла жажды, а, напротив, огнем гортань палила и тоскою обливала сердце.
Быстра была река, горька, кровава. И не имела брода половецкая река.
Пораженье и позор. Позор и пораженье.
Отца и сына повязали одной ужицей – спина к спине. И усадили так в одно седло кощеево.
Затем связали и Владимира, придавленного павшей лошадью.
А Святослав, хранимый чудом, сквозь половецкий строй прорвался и кинулся прочь от реки Каялы, но брошенный аркан в последний миг схватил его за горло и опрокинул наземь.
И лишь Буй-Тур, забывшись в сече, метался по степи, рубил налево и направо, и полк его железный стоял стеной, упершись в землю. Но вот ковуи побежали и смяли строй, а в бреши с визгом устремились половцы. Буй-Тур все ждал смерти, сражался в одиночку, но смерти ему не было, стрела не тронула, копье не взяло, не достала сабля. Да повенчал аркан, надев кольцо на выю. И павши наземь, он сумел стрелою заколоть кого-то.
Позор. По-зор!
Болела рана. Кровь стекала по шуйце отца и по деснице сына – повязаны рука к руке…
А витязей, захваченных в полон, опутали веревкой. Они стояли рядом, потупя очи, и боли не было мучительнее зреть сию нелепую дружину.
Он зрел. Зрел и боялся одного – лишь бы не ослепнуть! Лишь бы до конца вкусить позор, напившись из реки Каялы.
Он зрел поле брани. В степи, до черноты изглоданной копытами, политой русской кровью, лежали воины. Куда ни пал бы его взор – повсюду, руки распластав, к земле приникнув ухом, спала его дружина мертвым сном. Что слышали они? И души их, паря под небом, о чем просили?
Две девы на легких крыльях облетали поле. Кричала Карна голосом высоким, оплакивала мертвых, снимала боль, застывшую на ликах, и очи закрывала, крылами опахнув. А Желя с рогом в дланях над павшими летала и собирала кровь по капле. Переполненный, рог вспыхнул, загорелся, и, расплескивая огненную жалость, помчалась Желя в Русь.
Он зрел, как на печальном этом поле веселились половцы, собирая с мертвых дань. Ломая мертвым руки, они срывали кровавые кольчуги, а Игорю чудилось – с него сдирают кожу. Телеги заскрипели по степи, железные колеса колесовали павших – и это он позрел. Позрел, как копьями бьют раненых, как отрубают головы, друг перед другом похваляясь.
Позрел, как половчанин вытирает русскою рубахой сапоги, забрызганные русскою же кровью…
По-зор…
Не поделив добычи, средь мертвых тел схватились победители. Заскрежетали сабли по щитам, запели стрелы, и от крови возрадовалась дева по имени Обида. А половцы, втоптав ногами злато – причину свары, – бились насмерть, как недавно бились с русичами. И князь, позрев на эту битву, вкушал не радость, а страданье! Заразная болезнь – крамола – разила все народы. Она, как оспа, ветром разносясь, охватывала земли и лики метила своею черной метой.
Едва лишь обобрали мертвых люди – на поле брани пала стая воронья. И вмиг земля зашевелилась от черного пера. И волки, пира ожидавшие по балкам и яругам, лавиною пошли со всех сторон. В тот день в степи незнаемой довольно было пищи всем. Всех прокормить могло бы поле брани. Но на пиру том не настало мира. На трупах дрались птицы, и звери меж собою лютовали.
Позор…
Седло кощеево – волшебное седло: все зримо из него, что раньше не видали очи, что ум не брал, к чему и сердце было слепо. Сын, притороченный к спине отца, прирос к нему, и, словно став единой плотью, они смотрели в две пары глаз.
Было что зреть. Было чем зреть…
И вдруг над полем промчался шорох, словно ветер-низовик: Кончак примчался, ходивший с ратью добивать дружину.
Смеялся он, сверкая золотым шеломом, куражился над пленными, со свитою шутил. Подъехал к Игорю, уставился, прищуря глаз раскосый. Затем позвал Чилбука, хозяина кощея-князя.
– Верни ему доспехи, – повелел Кончак. – И меч верни. И содержи, как подобает князя содержать. Он друг мне старый.
– Я не приму свой меч из рук твоих, – промолвил Игорь.
– Послушай, князь! Неужто ты забыл, как мы единой ратью ходили к Киеву?
Горячий конь под Кончаком копытил землю.
– Я помню Чарторыя. И лодию, в коей мы плыли, помню.
– Что ж на меня пошел ты, князь? Я бы земель твоих не тронул.
– Ты враг не токмо мне. – Князь Игорь вскинул очи. – Ты враг Руси!
– С каких же пор ты стал тревожиться за Русь? – Кончак дивился. – Иль сел на Киевский престол? Иль молодость взыграла? Чести и славы жаждал?
– Искал с тобой сраженья, – мрачно бросил Игорь.
Кончак, переклонившись через луку, засмеялся, смахнул слезу.
– Нашел?.. Седло кощеево нашел! А лучше б заключили мир. Если перед братией неловко со мной дружить, могли бы тайный сотворить союз, как с твоим стрыем Ярославом. Твоих земель бы я не тронул, а ты бы не мешал мне за добычею на Русь ходить.
– Уж лучше я кощеем буду, нежели союзником твоим!
Кончак развеселился, и свита засмеялась.
– А мы с тобою, князь, давно в союзе! Повязал нас Чарторый, как ныне с сыном ты повязан!.. Но хочешь – отпущу? Оружие верну, людей, какие есть? И провожу к Донцу?
– Нет, не приму я милости твоей.
Оставив свиту, Кончак приблизился вплотную и глянул, щуря глаз:
– Ты что замыслил, князь? Какую думу тешишь в голове? Неужто ныне на Руси князья взгордились так, что милость не приемлют?.. Признайся же, кощей! Иль я избавлю тебя от тайных дум. Вкупе с головой!
– Тебя сгубить замыслил! – признался князь. – Ты привел меня на брег Каялы, но сам в ней и истопнешь.
Кончак смеялся долго, и воины его смеялись, качаясь в седлах, ровно в зыбках. Веселье разлилось на поле бранном.
– Ты, князь, летами молод, да стар умом! – сквозь смех кричал Кончак. – Из ума уж выжил! Возьми – что же сидишь ты? Возьми и утопи! – И вдруг, веселье оборвавши, промолвил холодно и зло: – Союз наш жив. Ты мне открыл ворота! На Русь пойду!
– Иди, – едва промолвил Игорь.
Полая вода Каялы бурлила, мыла берега. Сквозь муть и соль воды на дне белели кости…
Позор…
Глубока река Каяла, и брода нет.
Что ныне на Руси? Есть ли кому печаловать о поражении? Содрогнулась ли братия, услышав о позоре?
Кончак ушел на Русь и зорит города…
Раздумьями терзаемый, князь обращался к небу, но в землях Половецких оно казалось мертвым, и глас его тонул. Он слушал землю, но на берегу Каялы молчала и земля. Лишь струи тихо жалились, скорбили омуты глубокие да горе грохотало на камнях. А сердце билось в лоне, как в колоколе, но его молва едва касалась слуха…
Сомнения одолевали князя. С покорностью склоняясь пред судьбою, повинуясь року, хотел он Веры! Что труд твой не напрасен! Что политая кровью степь родит плоды, и муки помогут отчине единство обрести!
Если нет, то зерна, брошенные в землю, мертвы останутся и прорастут грехом великим в собственной душе. Грехом пред братией и Русью!
В кощеевом шатре средь половецких веж лежал он вниз лицом, как мертвый. Гнила нетронутая пища,
