– С ума сошла! – испугалась Маша. – Зачем? Его же убьют!
– А ну пойдут искать и коров найдут? – спросила Альбинка. – Побежали! Сами скажем, так и коров не тронут.
Вспышка ярости и боли отяжелила голову. Он перетерпел ее, достал револьвер и отвел курок. Рука поднялась только на уровень ее валенок…
– Я не пойду, – заявила Маша Понокотина. – Как в глаза-то потом смотреть? Пропади она пропадом, корова… И ты не ходи, Алька! Сбесилась, что ли?
– А надо бы его проучить, – выдавила Альбинка. – Ненавижу!..
– Дура, ты что?
Заревели некормленые коровы. Девушки заторопились. Андрей опустил револьвер и хрипло, на одном дыхании выкрикнул:
– Чем перед тобой-то я виноват? Чем?!
И, не скрываясь, прошел мимо девушек, по-звериному уходя в глухой лес. Они завизжали, бросили сено и помчались в сторону села.
Ошеломленный услышанным, Андрей целый день шел, не понимая, куда идет. Хотелось лишь идти дальше, дальше, чтобы за–глохли в ушах испуганные голоса девушек и не грезились больше горячие, в занозах, руки, жаркое дыхание, колкая труха за шиворотом. И чтобы наконец отпустила щемящая до слез, далекая обида, замешенная на какой-то ребячьей беспомощности и взрослой ревности.
Очнулся он лишь в сумерках, когда стал натыкаться на деревья и припорошенные снегом камни. Согревая в рукавах заледеневшие руки, он огляделся и не узнал места. Какой-то чужой, незнакомый лес, по-зимнему недвижный, мертвый, был вокруг; от тишины звенело в ушах. Он понимал, что стоять на морозе нельзя, и потому пошел дальше, хватаясь в потемках за деревья. Скоро он потерял счет времени, осознавая единственное: надо двигаться, идти, чтобы не замерзнуть. И Андрей шагал, щупая руками пространство впереди себя, но все казалось, что он стоит на месте. Выбившись из сил, он решил развести костер и начал искать березу. Руки уже не чувствовали, не различали кору деревьев. Потом он споткнулся о колодину, упал и лишь по шороху определил, что под ногами зашелестела берестяная трубка.
Он надрал бересты, наломал сучьев и, когда среди ночи возник светлый огонь, обнял его, а оторвался, лишь увидев на вытаявшей земле горку тлеющих угольков…
Утром, с восходом солнца, почудилось, будто Альбинка приснилась ему. Приснилась в коротком, нездоровом сне над костром, а на самом деле ничего не было! Он тут же всему нашел объяснение, и непонятным оставалось одно – почему он ушел от села и оказался в незнакомом лесу? Потом и вовсе от долгой и равномерной ходьбы призрачная боль укачалась, как дитя в зыбке, и никто бы в мире не смог его убедить, что та Альбинка, на руках которой он помнил каждую занозу, хоть на один миг была способна предать его или забыть тот стог на стожарах и ту метельную ночь…
30. В ГОД 1920…
Своими руками похоронить человека, а потом, спустя два года, встретить его – здорового и невредимого?!
Шиловский стоял рядом – живой, осязаемый, теплый…
– Ну, довольно эмоций! Вы же красный командир, а не красная барышня!
Андрей надел сапоги и встал, привычно заложив руки за спину.
– Все равно красавец! – похвалил Шиловский. – Помнится, тогда в степи я вами любовался, Андрей Николаевич. Особенно когда вы скакали на лошади по фронту. Да… Только когда вы пытались остановить столкновение с противником, мне показалось, вы предадите. К счастью, этого не случилось, и мы пошли на смерт–ный бой. – Он похлопал Андрея по плечу – рука была легкая и твердая. Ею же указал на дверь: – Прошу, Андрей Николаевич.
Путь по тюремным коридорам Бутырки вновь петлял и петлял, и, выбравшись наконец на свет, за ворота, Андрей ощутил, как кружится голова. Они сели в автомобиль, где уже находились шофер и человек в кожанке, вероятно, охранник.
– Чтобы не было лишних вопросов, – сказал Шиловский, – сообщаю вам сразу: из Красноярской тюрьмы вытащил вас я. Узнал о вашей судьбе… Вам плохо?
– Голова кружится, – признался Андрей. Он выпрямился, откинулся на спинку сиденья. – Мне показалось… Чудится… Или сон…
– Да, понимаю, – засмеялся Шиловский. – Видите – воскрес!.. – Он помолчал. – А вам все равно необходимо пройти врачебный осмотр…
– Зачем? Я здоров.
– Так, для формы. К сожалению, в нашей республике уже существует мощный бюрократический аппарат.
«Чего он от меня хочет? – подумал Андрей. – Зачем я вообще понадобился ему? К чему все эти спектакли? Переодевание в чистое, подготовка к казни… Какие-то намеки, писанина…»
– Вы не смогли бы сказать, – он посмотрел в глаза Шиловскому, – зачем я понадобился? Я осознал свое преступление, признаю его… Можно было расстрелять в Красноярске. Зачем вы меня тащите через полстраны? Чтобы нервы мне помотать?
– Андрей Николаевич, успокойтесь, – благодушно сказал Шиловский. – Расстрелять человека очень просто, вы понимаете. Мы сейчас одерживаем победу на всех фронтах, скоро закончится война, и пора думать о будущем.
– О моем будущем? – усмехнулся Андрей.
– Нет, не о вашем, – поправил Шиловский. – О будущем России, ее народа. А в частности, о будущем науки юриспруденции. Расстрелять человека просто, а вот изучить преступление, сделать правильные выводы и вынести справедливый приговор – это наука. Наша советская юстиция еще только развивается, нет опыта… Да что говорить! Нет даже анализа действий ЧК и ревтрибуналов. Каждый раз приходится изобретать, вместо того чтобы поступить по аналогу.
– Я вас понял, – кивнул Андрей, успокаиваясь. – Мое преступление войдет в хрестоматию, в учебники… Печально.
– Вы всегда были прозорливым человеком, – засмеялся Шиловский. – Все, что происходит сейчас, станет хрестоматийным. Когда-нибудь…
Автомобиль катил по Москве среди извозчичьих пролеток и пешеходов, трясся на булыжных мостовых, и Андрей замечал, как люди провожают его взглядами.
– Печально! – повторил он. – Вот как мне доведется остаться в истории…
– Каждый оставляет свой след, – многозначительно продолжил Шиловский, улыбнулся, но тут же стал серьезным и решительным. – Закончится война, и то, что делают сегодня бойцы на фронтах, придется делать органам юстиции и ЧК. Борьба с внутренней контрреволюцией будет ничуть не слабее, чем сегодня. Враги наши не успокоятся, и поражение их ничему не научит.
– Хорошо, что у меня не осталось родных, – сказал Андрей. – И детей…
– Вы ошибаетесь, – заметил Шиловский. – А ваш дядюшка Всеволод?
– Он еще до революции уехал за границу, – пояснил Андрей. – И учебники по юриспруденции до него наверняка не дойдут…
– Мы, кажется, приехали! – сообщил Шиловский через некоторое время. – Как вам прогулка по Москве?
– Замечательно, – буркнул Андрей.
Они вышли из машины, и Березин тут же попал в объятия Тараса Бутенина.
– Андрей Николаич? Ну, как ты? А?
– Слушайте, товарищ, – строго сказал Шиловский. – Оставьте Андрея Николаевича в покое.
Бутенин отступил, виновато козырнул и с тоской стал глядеть вслед. Когда они вошли в здание Реввоенсовета, Шиловский удовлетворенно заметил:
– А вас любит народ, Андрей Николаевич.
– Любит? – поразился Березин. – Откуда вы взяли?
– Да вот хотя бы ваш сопровождающий. – Шиловский кивнул на дверь. – Пороги обил, вашей судьбой интересуясь.
Андрей усмехнулся:
