– Святая она у вас, Любушка-голубушка, святая… А с лицом-то что сделал? Обморозил, поди-ка?
– Ранен был… Не заживает. Как проклятие!
Кожа на груди горела, спину встряхивал озноб.
– Вот и мой Ульян раненый, – загоревала и запричитала тетка Пелагея. – В лесу где-то лежит простреленный… Они ведь с Анисимом-то Рыжовым в партизаны ушли. Свободненский кузнец, помнишь ли?.. – Она вдруг спохватилась: – Ой, а как наши-то твоего отца грабить пошли – стыд и срам! Будто одурели мужики, будто бес вселился… Вот и наказание нам: теперь нас грабят – сил нету. Корову-то я спрятала в лесу, да надолго ли? У многих нашли. Как приедут из Свободного – лютуют. В Свободном-то солдаты стоят. Уже неделю как пришли. Говорят, на всю зиму…
– Я погреюсь, тетка Пелагея, и уйду. Ты не бойся, – сказал Андрей, чувствуя, как сон мутит рассудок.
– Уж погрейся да иди, – согласилась она. – Ко мне каждый раз наезжают, всё про Ульяна выведывают. А я и сама не знаю, где он, родимый, нынче. Может, и в живых нету… Ты полезай на печь, полезай. Я уж толкну тебя, если что…
Он поднялся по ступенькам и рухнул на горячее шубное одеяло…
Тетка Пелагея растрясла его, когда в окнах уже стояла тьма.
– Что же ты меня, тетка Пелагея, на ночь глядя гонишь? – без упрека спросил Андрей.
– Дак по ночам и приезжают, ищут… Я уж и так от окна к окну.
Андрей пропотел, рубаха прилипла к спине. Оказалось, что спал он в кожухе и шапке. Взяв узелок с едой, он поклонился Пелагее и пошел к двери.
– Где стренешь Ульяна моего, так уж не оставляй, – попросила она. – При себе держи. Он мужик незанозистый, работящий. Твой отец любил его… Не знаю, чего он туто-ка взбунтовался?..
На улице шел снег, пуржило. Метель была на руку, можно незаметно пройти по селу, но куда было идти в такую непогодь? По дороге в Березино он уже ночевал в банях и поэтому сейчас первым делом постарался вспомнить, у кого есть баня на отшибе. Он свернул в переулок, чтобы зайти к домам с огородов и не будоражить собак во дворах, однако взгляд сразу наткнулся на родные наличники окон. Вначале он только их увидел: высокие, резные, с нависающими карнизами и кронштейнами в виде замысловатого, со сквозным пропилом, узора. Он обрадовался – сам не зная чему: то ли мысли, что частичка его дома спаслась и живет, то ли памяти родного гнезда. И только потом понял, что они приколочены к чужому дому, причем нелепо торчат на стенах, обрамляя маленькие перекошенные окна.
– Митя Мамухин, – вслух сказал он, вспомнив, кто срывал наличники. – Альбинка…
Где-то глубоко в душе, словно выпавший из печи уголек, затеплело, засветилось: это же было! Стог на стожарах, горячие руки и дыхание на лице, колкая труха за шиворотом… Было! И никуда не исчезнет, не забудется, хотя Альбинка и не хотела, чтобы он помнил. Какая она теперь?..
Он открыл провисшую калитку и вброд пролез по заметенному двору. Может, уж и не живет никто?.. Дверь в сенцы оказалась открытой. Потом он на ощупь долго искал дверь в избу, и когда нашарил и дернул на себя – в лицо пахнуло теплом.
Топилась русская печь, и кто-то сидел возле нее, глядя в огонь.
– Здравствуйте, – сказал Андрей.
– А! Проходи! – отозвались ему. – Посидим, на огонь поглядим. Здорово горит.
Он узнал Леньку-Ангела. Кажется, и тулуп все тот же, с отодранными рукавами… Андрей сел к печи. Ленька выкатил ухватом картошину из огня, подал ему:
– Ешь, голодный ведь…
Андрей взял картошину, разломил. Вдруг от Леньки пахнуло чем-то родным, словно он сейчас на пепелище нашел свою детскую и давно забытую любимую игрушку. «Ну да, ведь Ленька тогда был там! – вспомнил он. – Седой конь… Я же ему подарил коня!»
– Где отец? – спросил он.
– Забрали! – весело сказал Ленька. – В Свободное увезли. Так ему и надо!
– За что?
– Усадьбу вашу грабил? Грабил! Вот и заслужил. Ты ешь, ешь, я еще напеку… За эту усадьбу наши еще наплачутся. Ишь рот разинули!.. А я ее подпалил, чтобы соблазну ни у кого не было, – вдруг признался он. – Там еще узоров-то всяких оставалось – ой-ёй! Издаля красиво смотреть. Еще бы кто пожелал… А я соломы натаскал с конного, обложил и зажег. Горело-то!
– Так это ты? – Андрей откусил обугленный край картошины.
– А то кто же?.. Слушай, у тебя, случайно, ружья лишнего нету? – вдруг спросил Ангел. – Должок-то помнишь?
– Помню, да нет ничего лишнего.
– Жалко… – тяжело вздохнул Ленька. – Нынче все с ружьями ходят, а я один с голыми руками. Никто не дает. И у Бога просил – не дает. А ты все ходишь, ходишь?
– Хожу…
– Ну ходи пока, – разрешил Ангел. – А надоест, так скажи, я тебя сведу.
– Ладно, – согласился Андрей. – Обязательно скажу… Где же ваша Альбинка?
– А к Понокотиным пошла, – махнул рукой Ленька. – Каши они наварили и едят. А мне картошка достается. Да ничего, я-то ангел, мне и так хорошо. Мне всяко хорошо. Нынче кого захочу, того и сведу.
– Многих березинских-то свел? – осторожно спросил Андрей, чувствуя озноб возле огня.
– Порядочно, – доставая картошку, сказал Ангел. – С бати твоего начал. Теперь уж пятого хочу прибрать. Кое-каких ребятишечек поприбирал, болеют… Мне бы вот ружье… Слушай-ка, а где твоя сестрица? Бе-еленькая такая была…
– Ты же ее свел.
– Не-е, ее я не трогал! – Ленька выпучил глаза и вытянул губы трубочкой. – Чего это я ее-то? Я на ней жениться хочу. Ты бы вот на Альбинке нашей, а я на ей. И были бы мы родня. Тогда бы ты до-олго жил, сколь захотел. А ребятишек бы у нас было!.. Ни один бы не помер. И ружьёв бы купили штук двести…
Андрей почувствовал, что еще мгновение – и он начнет верить всему, сказанному Ленькой, и станет с ним разговаривать нормально, без всякой скидки: сидят два старых товарища и мирно беседуют…
– Мне пора, – сказал он и встал.
– Возьми картошки-то на дорогу…
– Спасибо. Возьму… Передай Альбинке поклон.
– Дак если что – приходи, – посоветовал Ангел. – А сестрицу твою я не водил; не путай меня. Нынче я и без тебя путаюсь…
Несколько дней Андрей не мог отойти далеко от села, словно опасался, что, уйдя в тайгу, уже совсем оторвется от людей и жилья; а в той, таежной жизни угадывалось нечто дикое и звериное. Он бродил кругами по-за околицей, пересекая волчьи следы, добирался до чьего-нибудь гумна или бани, ночевал и снова уходил в лес. Всегда хотелось есть; картошка, что дал Ангел, кончилась, а идти к тетке Пелагее было стыдно; к другим же он не заходил. Неизвестно, сколько бы ему еще мотаться у села, не наткнись он на спрятанных в лесном шалаше коров. Чьи они, определить было невозможно, и Андрей, побродив вокруг, присел под сосной ждать. Авось придет кто знакомый и можно попросить молока.
Прошло часа два – а дело было утром, уже начинало светать, – когда он услышал шаги на тропке. В сумерках он различил две женские фигуры с вязанками сена на спинах и, чтобы не пугать, спрятался за сосну. Женщины приближались. Сердце вдруг забилось у горла…
Прежде он узнал ее голос, хотя говорила она испуганно и коротко. И лишь потом различил лицо. Альбинка с Машей Понокотиной стояли саженях в четырех, у его следа, пересекающего тропку.
– Это Андрей Березин! – говорила Альбинка. – Ты слыхала, тут он! Объявился. Бродит кругом и по баням ночует.
– Ой, господи! – ахнула Маша Понокотина. – Да неужто?
– Он! Кому еще! Его же ищут!
– Слыхала, – боязливо озираясь, выдохнула Маша.
– Так пошли, скажем, что здесь! – вдруг позвала Альбинка. – Или выследим его.
Андрей не поверил ушам своим, решил, что не разобрал толком, что упустил какое-то слово…
