Первый нажал кнопку, и в кабинет заглянула секретарша.
– Машину к подъезду, – распорядился Кирюк и встал.
– Ворота монастыря на замке, – предупредил Деревнин. – И пломба висит. Собственность МВД.
Он даже не удостоил ответом, надел шляпу, застегнул пуговицы пиджака и, прихватив папку, направился в двери. Деревнин пошел за ним.
К монастырю они подъехали на черной «Волге». Первый глянул на замок, кивнул своему водителю:
– Сними.
Тот достал из багажника ножовку по металлу и, пока Кирюк осматривал нависающую над обрывом стену, отпилил дужку замка и распахнул калитку.
– Ведите, – приказал Первый.
Деревнин давно уже не бывал во дворе монастыря и поразился, насколько сильно тут все изменилось. Неизвестно отчего трава вырастала такой высокой, что чуть ли не доставала гребня оставшихся стен. Просто джунгли какие-то! К тому же все старые тропинки заросли, и пришлось, идя передом, мять густо сплетенную, непролазную траву. Деревнин даже чуть не заблудился, сразу не найдя лаз на хозяйственный двор, и пришлось проминать тропу вдоль внутреннего деревянного заплота.
– Дальше придется согнуться, – предупредил он Первого и сам полез в дыру. Кирюк нисколько не смутился и, встав на колени, безбоязненно проник на хоздвор.
Трава тут была еще гуще и выше. Маковки иван-чая и таволги качались вровень со стенами. Деревнин наугад протоптал дорожку к конюшне, от которой виднелась лишь одна крыша, и остановился подле обвисших, распахнутых створок ворот.
– Здесь они все, – пояснил он. – Одна только снаружи, под стеной.
– Показывайте, – распорядился Кирюк.
Деревнин ступил через порог конюшни и сразу ощутил легкую прохладу и запах старого дерева. Крыша провисла, прогнила во многих местах, и солнце, попадая через щели и дыры, искрещивало лучами все пространство конюшни. Трава здесь тоже росла, пробиваясь сквозь иструхлявевший пол, но была жидкая, бледная, худосочная и, не в силах подняться во весь рост, стелилась по земле, вздымая лишь головки и колосья, будто все время умирала.
– По углам каждой ямы вбейте по колышку, – приказал Первый.
И эта команда как-то враз расслабила Деревнина, хотя внутреннее сомнение все-таки оставалось. Возьмет и выставит перед народом, и экскурсию сюда устроит, и на колышки укажет. А кто, если не
Правда, на дворе был уже не пятьдесят шестой год.
А был год шестьдесят восьмой…
Деревнин насобирал полугнилых палочек, досточек от ящиков и стал втыкать, размеряя на глаз расстояние. Первый прохаживался между колышками и хмурил брови.
Заметив это, Деревнин отмел последние сомнения. Есть отчего хмуриться. Когда таким потоком из Нефтеграда идет нефть, когда под нее заключаются международные контракты и когда так силен обратный поток средств, премий и наград, поневоле заскребешь затылок. Повалятся кости из яра – не только местные жители взволнуются. Иностранцев-то вон сколько бывает в Нефтеграде. Они хоть и из соцстран, да все равно звон пойдет по всей Европе. Пока они тут по нефтепромыслам ездят, так свои в доску, а уедут к себе за границу, кто их знает, кому шепнут на ухо. Когда Есаульск сгорел, так в то время ни одного закордонного человека не было в этих местах, а гляди, говорят, вражеские голоса сообщение сделали, когда еще головешки в городе дымились.
Ко всему прочему, в мире будто бы оттепель началась, приходит конец холодной войне. Зачем же пугать зарубеж эдакими страстями?
«Теперь-то уж никуда не денетесь, – думал Деревнин, втыкая колышки. – Как миленькие берег укрепите. А можно было и раньше догадаться. Теперь бы уж и забыли…» Закончив все дела в конюшне, они вышли на кромку обрыва, и Кирюк долго рассматривал и изучал берег. В своей комсомольской юности он закончил химико-технологический факультет и в ирригационных делах не разбирался, однако что-то прибрасывал и прикидывал для себя. Деревнин помалкивал, помня, что высокому начальнику лучше ничего не советовать. Он протаптывал ему тропинки и натоптал много лишних, думая, что Первому захочется измерить расстояние от углов зданий до обрыва. Наконец, осмотр закончился, и Кирюк пошел к монастырским воротам. Заметно было, что он чуть сгорбился и папку уже не держал под мышкой, а нес в руке, бороздя ею по траве. Возле самых ворот он неожиданно остановился, подождал Деревнина, идущего сзади, и спросил круто:
– Откуда вам это известно?
Деревнин мог и не отвечать. Он видел, что Первый и так догадывается, откуда.
– Известно, – стараясь быть спокойным, сказал Деревнин.
Кирюк сгорбился еще больше и сузил глаза.
– Натворили дел, сволочи! – вдруг сказал он сквозь зубы. – Людей, как траву, в силосную яму… Людоеды!
И, круто развернувшись, пошел в ворота. Деревнин смешался, ухватился за высокую траву, устоял на ногах. В груди все оборвалось: «Неужто ошибся?! Неужто он…» Совладал с собой, Деревнин вышел из монастыря, встал, прислонившись к стене. Шофер достал новый замок, навесил его на калитку и сел в машину, где уже виднелась согнутая спина Первого.
Деревнина не пригласили. «Волга» газанула и с места взяла большую скорость.
До ночи бродил Деревнин возле уцелевших монастырских стен, всякий раз скрываясь за угол, когда по отдаленной дороге проносилась машина. Он трогал красный выветрелый кирпич, крошил его в пальцах, растирал в порошок, отчего руки становились тоже красными и пыль въедалась в кожу. Он щупал новенький, в смазке, замок на калитке и все больше убеждался, что совсем перестал разбираться в людях, особенно в молодых начальниках. При его деятельной жизни не было таких, не существовало! Это уже возросло какое-то новое поколение, образованное, задачливое, скрытое, так, что с какого бы бока ни подступался, все равно не увидишь нутра. Они умели думать, но ничем не выказывать своих мыслей; они умели делать дела, но всегда непредсказуемые. Они были опасны, и только из-за недомыслия и отчаяния Деревнин, по сути, раскрылся перед таким человеком.
Ночью он пробрался к себе в квартиру на втором этаже, но уснуть так и не мог. Стоило прикрыть глаза, как он возвращался в конюшню и снова вбивал колышки под монотонное хождение Кирюка.
К утру у него родилась мысль, что пора собирать вещи и возвращаться назад, в Сыктывкар. Там, поди, уже забыли его. Да и год все-таки не пятьдесят шестой…
Возвратившись из монастыря, Кирюк наказал секретарше никого не впускать, закрылся у себя в кабинете и сел за стол, раскупорив бутылку с минералкой. Возмущение и гнев, вспыхнувшие возле ворот заброшенной тюрьмы-обители, не давали покоя и здесь. Он видел перед собой контуры ям, отмеченных колышками, считал в уме примерный их объем и ничего не мог произнести, кроме одного слова – сволочи! – вкладывая в него всю ненависть к недавнему посетителю и к людям, ему неизвестным, но очень похожим на Деревнина. А что могло быть еще у Кирюка, кроме ненависти, если у него самого дед канул в Лету в тридцать восьмом году? Что могло быть, если ему теперь, спустя столько времени, приходится ломать голову над преступлениями таких людей? Чтобы не возмущать рабочее население города, чтобы сохранять его трудовую направленность и заботиться о благосостоянии народа, теперь придется тратить миллионы рублей на никому не нужный монастырь. Конечно, в комитете партии подобного расхода городских средств не одобрят, станут допытываться, зачем Кирюку понадобилась развалина, когда лучше на эти денежки отгрохать новый кинотеатр или даже музей. И придется рассказывать там про ямы… Безусловно придется, каждый рубль на счету. А расскажешь, так к тебе сразу изменится отношение. Да, он, нефтеградский секретарь, не виноват, что на его территории обнаружились ямы. И никто не обвинит, но обязательно станут думать: почему этих ям ни у кого нет, а у Кирюка они выплыли? Может, в его епархии и еще есть какие-то неожиданности и недоработки? Может, к нему комиссию послать и проверить все хорошенько? А то, что иссякает нефтяной поток, хотя по всем прогнозам не должен бы иссякать, ибо запасы несметные, какова роль Первого в этом деле? С человеческими костями шутки плохи, а с нефтью еще хуже! Если имеется в работе одна щербинка, то найдут и другую…
Ко всему прочему, о ямах наверняка заговорят на Западе, – к Нефтеграду внимание приковано
