застилал приготовленные постели и на ночь глядя брел на холм, к келейке матери Мелитины. После академии Коля был назначен начальником горотдела милиции и уже навсегда отбросил мысль об учительстве. О работе своей он помалкивал и всегда казался каким-то ровным, даже если что-то случалось в городе. Если Андрей Николаевич начинал расспрашивать внука, тот чаще всего отмахивался, нарочито веселился, и поначалу думалось, что он не хочет беспокоить деда своими делами. Когда же Андрей Николаевич принимался рассказывать ему, в каком виде дошли слухи до Березина о каком-нибудь происшествии, Коля молча выслушивал и морщился:
– Ладно, дед, не бери в голову…
В этой скрытности Андрей Николаевич угадывал какое-то затаенное недовольство: мол, ну что ты пристал ко мне? И так башка трещит от заботы. Видишь, не хочу говорить, не хочу;.. Он словно оставлял деду то, что оставалось всем старикам в Березине: содержать деревенский дом, топить баню, встречать да провожать внуков. Однако вместо обиды Андрей Николаевич чувствовал вину перед Колей. Не осознавая, в чем конкретно проявляется эта вина, он как будто бы расписывался сразу за все, и теперь, что бы ни случилось в жизни внука, дед обязан понести за это ответственность. А ведь по старым временам Колиной судьбе можно было только позавидовать: нет и тридцати, но внук уже в звании подполковника и в чине начальника отдела.
Женитьба и потом рождение первого сына, казалось, лишь усугубили Колину замкнутость. Приезжая в субботу под вечер, он мог до ночи не проронить ни слова, а утром, взяв на руки первенца, уйти куда-нибудь на речку и до обеда сидеть на берегу, тетешкая младенца. Жена его, Светлана, время от времени бегала кормить грудничка и, возвращаясь, занималась хозяйством: стирала, мыла или возилась на огороде.
И чем громче становилось молчание Коли, тем сильнее подступала вина.
Однажды внук прикатил среди недели один, даже без шофера. Распахнув дверцу машины, долго сидел за рулем и курил папиросу за папиросой, затем перебрался на крыльцо, снял сапоги и, скрючив белые, не видавшие солнца ноги, задумчиво смотрел в одну точку. От еды и от бани он отказался и лишь попросил воды. Андрей Николаевич подал ему ковш и присел рядом. Внук напился, остатки воды вылил себе на голову и, слизывая с губ бегущие по лицу капли, неожиданно спросил:
– Дед, а дед… Что же вы натворили?
И, не дожидаясь ответа, прихватил сапоги, швырнул их в машину и умчался, поднимая густую дорожную пыль.
Андрей Николаевич тогда решил, что Коля больше не покажется, однако в субботу он явился с семьей и как ни в чем не бывало отправился с сыном на речку. Но с тех пор Андрей Николаевич ждал каждого выходного, как ждут суда. Почему-то казалось, что если он не приедет раз, другой, то не приедет никогда. И, думая так, Андрей Николаевич приглядывал, примеривал к себе келью матери, матери Мелитины.
Иванов день выдался ветреным, беспокойным: на лугах повалило травы, а в селе от дымокура начался было пожар, но короткий, сильный ливень потушил огонь, омыл небо и землю, и к сумеркам в посветлевшем мире наступил покой.
Андрей Николаевич поднимался по склону холма, когда заметил на дороге милицейский воронок, который скользнул мимо и направился в село. Было хорошо видно, как машина остановилась возле дома Березиных, поэтому Андрей Николаевич заспешил назад, но увидел бегущие навстречу фары. Он понял, что не успеет спуститься к дороге и они сейчас разминутся, причем до обидного нелепо – в десятке метров друг от друга. Проводив глазами воронок, он опять пошел в гору. Теперь и не узнать, зачем приезжал…
Он расположился на колоде возле кельи, лицом к заре и с удивлением обнаружил, что машина ползет вдоль речки по кочкам и буеракам, высвечивая прибрежный кустарник. Вот она свернула у топкого места к селу, фары погасли, и черный воронок растворился в темноте. Через несколько минут брезжущий автомобильный свет вспыхнул возле свободненской дороги и скоро пропал за колхозной фермой. Создавалось впечатление, что Коля рыщет вокруг села, хотя знает, где его искать вечерами. Встревоженный, Андрей Николаевич вглядывался в сумеречную даль, слушал тишину, пока вдруг снова не увидел машину на есаульской дороге. Круто повернув, она полезла на холм, и одни фар уперлись в вершины старых сосен.
Воронок остановился недалеко от кельи, и Андрей Николаевич оказался в ярком, слепящем свете. Не выключая фар, внук выбрался из машины и, сутулясь, подошел к деду. Был он какой-то зябкий, нахохлившийся и руки держал в карманах брюк, словно только что прямо в. одежде выкупался в холодной воде.
– Дед, я тебе гостя привез, – сообщил Коля. – Старого твоего друга… Встретиться с тобой захотел.
– Где же он? – Ослепленный, Андрей Николаевич видел только темную фигуру внука.
– В машине сидит.
Коля не торопясь открыл заднюю дверь, за которой обычно возили арестованных, хлопнул ею и, круто развернув машину, покатил с горы.
Андрей Николаевич стоял, опершись на палку, и в первую минуту ничего не видел: в глазах стояло пятно света. Однако почувствовал, что рядом кто-то есть: живой, с хрипловатым дыханием. Вглядевшись, Андрей Николаевич различил темный человеческий силуэт, совершенно неподвижный, похожий на обгорелый столб.
– Ну, гость, приехал и молчишь? – наугад спросил он. – Я лица-то твоего не вижу…
– Меня доставили сюда насильно! – заявил гость и шевельнулся.
Андрей Николаевич зажег спичку. Перед ним стоял совершенно незнакомый старик в летней, навыпуск, рубахе и сетчатой шляпе, натянутой до бровей.
– Что-то не узнаю, – сказал Андрей Николаевич, когда спичка погасла. – Будто и не знакомы…
– Вот и хорошо, – отозвался старик. – Я и пойду себе… К утру, поди, добреду, если не подвезут.
– Нет, ты уж погоди! – Андрей Николаевич приблизился к гостю вплотную. – Так и уйдешь неузнанным? Не годится… С чего бы это внук-то мой тебя возил?
– Над стариком издевается твой внук! – заявил гость. – Знает, что жаловаться не пойду, вот и показывает силу. Он ведь что хочет – стравить нас! Чтоб мы тут хлестались до кровавых соплей, а он бы потешался. Я же Деревнин, помнишь?
– Деревнин? – тихо переспросил Андрей Николаевич.
– Ну да, я и не скрываю, – сказал Деревнин. – Он-то, внук твой, по-своему судит. Думает, мы до сих пор враги, если ты по тюрьмам сидел, а я начальником лагерей был. Он же меня на расправу к тебе привез!
– Вот как, – промолвил Андрей Николаевич, сжимая отшлифованную руками палку. – Он тебе так и сказал?
– Не так, но чего темнить-то? – возмутился Деревнин. – Явно подразумевал!
– Каков подлец, – протянул Андрей Николаевич. – Ведь и верно, на расправу привез…
– А я что говорю? – хмыкнул Деревнин. – Они нынче все по-своему думают… И ничего не понимают в нашей жизни. Я же внуку-то твоему говорил, как человека просил – не вози, не стравливай нас. Какая тебе в том выгода?.. Нет, силком посадил под замок и привез.
– Ты что же, Деревнин, и не сомневался, когда ехал? – осторожно спросил Андрей Николаевич.
– Да я чувствовал: ты зла не помнишь, – уверенно сказал тот. – Коль помнил бы, давно дал знать. А я живу сколько уж, лет рядом с тобой, а тебя ровно и нет. Ведь ты же знал, что я в Есаульске поселился?
– Как же, знал… – Андрей Николаевич сел на колоду, обвис на палке. – Садись и ты, в ногах правды нет.
Деревнин подковылял и тяжело опустился рядом. Видно, страдал от радикулита, берег поясницу, придерживая рукой.
– Если откровенно признаться, я поначалу держал на уме грех, – сообщил он. – Боялся тебя… Думаю, может, изменился после лагерей, злой стал, не простишь… Одно время даже стрельнуть тебя подумывал. Вот как… Потом гляжу – ничего, простил.
– Ну, ты как живешь-то? – перебил его Андрей Николаевич. – С кем остался?
– С кем? Да ни с кем. Один живу, как и ты, – признался Деревнин. – Неужто у тебя интерес есть к моей жизни?
– У меня ко всякому человеку интерес, – проронил Андрей Николаевич. – А к старому и подавно… Так что, ни детей, ни внуков?
