– Гол как сокол…
– Это хорошо. Это тебе повезло, Деревнин.
– Не больно и хорошо, – ворчливо не согласился тот. – Что ни возьми – все самому. А здоровье уже не то, другой раз нервы болят. Стану нитку в иголку вдевать и не вдену. Глаз-то видит, а рука ходит, ослабла. Соседку прошу. Она мне вденет сразу в несколько иголок всяких ниток, я и штопаю. Пенсия у меня по старости девяносто четыре рубля, не шибко-то заживешь… Где уж там повезло!
– Да, чудно, – задумчиво сказал Андрей Николаевич. – Родится человек под родительской опекой, а умирает под внучьей. Вот и весь круг. Родители умрут – ты еще не сирота; если внуков нет, тогда действительно…
Деревнин слушал настороженно и, похоже, чего-то не понимал, вернее, не мог определить, осуждает его Березин или жалеет. Андрей Николаевич помедлил и добавил:
– Сиротой умирать хорошо. Некому потом за твой грех страдать. Умер – и все с собой унес, все спрятал в землю…
– Не больно спрячешь, – буркнул Деревнин, но тут же замолчал и настороженно притих.
– Спрячешь, – не согласился Андрей Николаевич. – Ведь о тебе потом никто думать не станет, никто тебя ни отцом, ни дедом не назовет, поминая. А коли думать не будут, значит, ты навсегда людей освободил от себя.
Деревнин покашлял, зябко повел плечами.
– Мудрено говоришь. Да только к чему?
– Чего же здесь мудреного? – вздохнул Андрей Николаевич. – Все ясно, как божий день… Вот меня внучек недавно спросил, так я до сего дня голову ломаю, что ответить ему. Что вы, говорит, натворили?.. Вот мудрено-то сказать, что натворили.
– А ты слушай его больше! – осмелел Деревнин. – Он тебе наспрашивает! Он тебе наведет тень на плетень.
– Нет, Деревнин! – остановил его Андрей Николаевич. – Тебе хорошо говорить, потому что нет над тобой ни суда, ни прокурора. Ты ответишь разве что перед Богом, и за тебя некому отвечать. А у меня внук, да не один. Еще вон правнук родился… Ну как все закричат в голос? Что это мы натворили?
– Кто им такие права-то давал – спрашивать? – будто защищая Березина перед внуками, задиристо спросил Деревнин. – И так живут на всем готовом. А мы как жили, помнишь? Пускай они с наше поживут и помучаются
– Так-то так, да они хоть и прожили треть нашего, но мучились больше, – мягко возразил Андрей Николаевич, прислушиваясь к треску козодоя. – Мы ведь все грехи свои на них переложили. Ты – нет, ты все с собой возьмешь, а я же на Колю вон наваливаю… Всю жизнь готовился к этому спросу… Думал, дети спросят, потом думал – сродные братья. А внук спросил.
– А ты его теперь спроси, – посоветовал Деревнин. – Что они вытворяют. Если твой внук не знает, то я тебе могу сказать.
– Что бы наши внуки ни делали – виноваты мы, – твердо сказал Андрей Николаевич. – Но вся беда в том, Деревнин, что не нам, а им ответ держать. Ты уж примирись с этим, признай.
– Чего мне признавать? – возмутился Деревнин. – За свои грехи я теперь могу ответить и сам. Могу! Хоть перед кем признаюсь!
– Да что толку-то? Признаешься, а сам в могилу нырнешь, – неторопливо проговорил Андрей Николаевич. – И оставайся лавка с товаром… Перед смертью можно каяться, но отвечать-то когда?
– И внуки не ответчики! – Деревнин сбил шляпу на затылок. – Видел я, все знаю!
– Признай, признай, Деревнин, – попытался вразумить его Андрей Николаевич. – Не нами это придумано, а видно, так уж изначально идет. Сын за отца не ответчик, но внук за деда его лямку тянет. Я вот гляжу на своего правнука и про Ивана думаю, про старшего своего. Живет пока малец и ведать не ведает, какая ноша ему приготовлена. Чуть подрастет – и впряжется в дедову лямку.
Деревнин вскочил, хватаясь за поясницу, и, наверное, резкая боль остановила его, заставила опомниться. Он вскинул было руку, но лишь вяло взмахнул ею и затоптался, распрямляясь и покряхтывая. Андрей Николаевич посидел, обвиснув на своей палке, затем спохватился и спросил, который час. Деревнин справился с болью и полез в карман за часами. Достал кисет, прицепленный на цепочке, развязал его и вынул наконец блеснувший в темноте кругляш. Андрей Николаевич посветил спичкой – без четверти двенадцать.
– Пойду, – сказал он. – Ты тут посиди и подожди меня. Я скоро.
– Куда ты? – Голос Деревнина напрягся. – Зачем?
На березе у опушки леса ворохнулась кукушка, спросонья принялась было куковать, но рассовестилась и умолкла.
– Сегодня же Купальская ночь, – напомнил Андрей Николаевич. – Папоротник должен цвести. Схожу посмотрю, может, будущее узнаю.
Он огляделся, прикидывая направление, и пошел к восточному склону, на котором чернели связанные кронами старые сосны.
– Ты что? – испуганно спросил Деревнин вслед. – Папоротник не цветет. Он же как гриб.
И замолк, видно, страшась тишины, что исходила от неба и охватывала землю. А может быть, в эти минуты покоя человеческий голос глох, как и все живое вокруг: Андрей Николаевич шел и не слышал своих шагов…
Он остановился под соснами, нащупал руками жесткие лапы папоротника и, выбрав место под деревом, очертил его обережным кругом. Затем, войдя в круг, опустился на колени и стал ждать. Тьма в лесу была настолько непроглядная и густая, что замедляла бег времени, а вместе с ним и ток крови в жилах. И как тут ни всматривайся, как ни моргай или плачь – не сморгнешь и не смоешь слезами этот вселенский мрак. На миг Андрею Николаевичу почудилось, будто он оглох и ослеп. Захотелось уйти отсюда, однако он крепче сжимал руками палку и ждал. Пусть он не успеет или не сможет сорвать ни одного цветка, но лишь бы воссиял свет, ибо ничего нет превыше, когда земля лежит в темном безмолвии.
Коля приехал уже после восхода солнца и был каким-то помятым, всклокоченным – возможно, ночевал в машине. Он остановился неподалеку от стариков, сидящих у костра, подбоченился.
– Что скажешь? – спросил Андрей Николаевич, не поднимая головы.
– Я хотел тебя послушать, – дерзко сказал внук. – После такой ночки есть что сказать.
– Есть, – согласился Андрей Николаевич. – Ты почему над старыми людьми издеваешься? Как ты посмел обидеть старика?
Внук переступил с ноги на ногу, хмыкнул:
– Не понял. Ты о чем, дед? Кого я обидел?
– А вот его! – указал на Деревнина Андрей Николаевич. – Или тебе уже все нипочем, если в начальниках ходишь?
– Его – обидеть?! – взвинтился Коля. – Да ты знаешь, кто он такой? Знаешь?
Деревнин сидел, нахохлившись, и мешал палкой угли в костре. Пепел и черная сажа – жгли резиновый баллон – поднимались вверх и оседали на дырчатую его шляпу.
– Знаю, – спокойно бросил Андрей Николаевич. – Он несчастный и одинокий человек. Ко всему прочему, в преклонных годах. Ты обязан был его пожалеть.
– Пожалеть! – тихо возмутился внук. – Пожалеть… Вы что, сговорились? Дед? Неужели ты?..
– Ну, а ты решил, мы в рукопашной сойдемся? – Андрей Николаевич помедлил и твердо добавил: – Николай, ты должен попросить у старика прощения.
Внук отступил к машине, присел на бампер и удивленно покачал головой.
– Да… Чтоб я у этой гниды?! Прощение?.. Он – убийца! Дед! Опомнись! Что ты говоришь? Ведь он расстреливал безвинных людей! Я все о нем узнал, все знаю!
Дряблая, иссеченная морщинами шея Деревнина гнулась, и покатые плечи, приподнимаясь вверх, торчали выше затылка. Обгоревшая палка бездумно ворошила уголь и густую, кипучую золу.
– А ты хоть можешь представить себе, сколько ям с трупами на территории монастыря? – каким-то утробным, крадущимся голосом спросил Коля, приближаясь к деду, – И это – его работа. Его!
Деревнин вдруг вскочил и, волоча за собой палку, бочком пошагал вниз по склону холма. Он все
