Кочевники торопливо сели на коней и ускакали, а он остался на песке среди пустыни совершенно один, причем, плакал не только Самохин-ребенок, но и взрослый. В это время откуда-то пришли нищие, те самые, что будто бы сопровождали его от аэропорта до стеклозавода. Мужчина поднял младенца и передал своей спутнице, а та взяла его на руки и, тощая, заморенная на вид, достала неожиданно полную, тугую грудь и стала кормить. Взрослый Самохин ощутил утоляющий жажду, обволакивающий теплом вкус молока и всхлипы от плача превратились в восторженные стоны.
Продолжение сна было прекрасным, и он, чувствуя во рту эту чудесную и обильную влагу, источаемую упругим соском, оживал на руках у нищенки и не просыпаясь, жалел, что ни разу не досматривал сон до конца и всегда будил себя, и испытывал не радость, а боль. Еще бы немного, и младенец сам бы насытился и выпустил грудь, однако женщина отняла ее – будто бы там уже не было молока, завернула выбившиеся из пеленки ноги и снова положила на песок. Самохин-взрослый потянулся к нищим, хотел попросить еще – вторая грудь была полной! Но не услышал своего голоса, а только сдавленный, стонущий сип, как у глухонемого. Они же постояли возле младенца, взялись за руки и ушли вслед за кочевниками.
Самохину сразу же стало холодно, он кутался в пеленку, которая становилась все меньше и меньше, пока не превратилась в лоскут чуть больше носового платка. И тогда он понял, что не пеленка мала, а это он вырос, или точнее, снова стал единым целым и в тот же миг проснулся.
Он лежал на мху, свернувшись в позе эмбриона и ничего, кроме холода, не ощущал. Жажда, судорожная боль в мышцах и желудке – все исчезло. В первый миг показалось, что это продолжение сна, его второй слой, и чтобы окончательно прийти в себя, он сел, огляделся и сразу не понял, вечер это или утро. Один край неба уже был светлым, но сориентироваться, запад это или восток, он не мог, да и не хотел, как и не хотел смотреть на четыре ярко-красных сигнальных огня, которыми обычно отмечают все высокие строения, опоры, мачты и трубы – скорее всего, там был стеклозавод. Сейчас такие мелочи не особенно-то заботили, поскольку он еще переживал яркие и странные ощущения, оставленные сном и, уже осознавая явь, дивился своим чувствам. Он не хотел делать резких движений, чтобы не стряхнуть этого благостного состояния, поэтому вставал осторожно – сначала на четвереньки и затем медленно и долго распрямлялся…
Нет, стоял на ногах, ощущал озноб и влажную жидкость слюны во рту, видел чуть подсвеченные зоревым небом увалы, точнее, дорожку белесого света на их горбах, то ли загорающиеся, то ли гаснущие звезды и сигнальные авиационные огни – все, до палатки, растянутой над ямой и мха под подошвами, было зримо, осязаемо и реально.
И еще возле ног, на моховой подстилке, лежал реальный клок смятой белой ткани, в которую во сне был завернут младенец.
Он склонился и поднял ее: старая, застиранная тряпица прямоугольной формы, с обмахрившимися краями. Можно было сколько угодно щипать себя, встряхиваться, протирать глаза – пеленка не исчезала. И все-таки Самохин положил ее на землю, обошел свой стан по кругу, однако мох, если ступать осторожно, не хранил следов и жесткий, тут же распрямлялся.
Потом он вспомнил о ловушке для росы, встал возле нее на колени, однако у самой земли было еще совсем темно и зеленое днище палатки сливалось с мшистым покровом. Он вспомнил о спичках, достал из сумки коробок: вид воды, если она только скопилась, должен был пробудить в нем жажду, бесследно снятую сном.
Спичка осветила небольшую лужицу, образовавшуюся возле банки, и крупные зерна росы на прорезиненной ткани, которые еще не сомкнулись между собой и не слились по наклонной плоскости.
Если их согнать в середину, то наберется, пожалуй, целый стакан…
Жажды не было, но Самохин все равно обмакнул в воду пальцы и слизнув капли, ощутил знакомый вкус молока нищенки…
Он вышел к Горицкому Стеклозаводу лишь в полдень понедельника, хотя сигнальные маяки на трубах, да и сами трубы казались совсем рядом, чуть ли не за ближайшим увалом. Несмотря на то, что блуждал ровно двое суток, «Нива» все еще стояла возле заводоуправления, таксист преспокойно и даже как-то весело брился, присев на корточки перед зеркалом заднего обзора. Самохин лишь поздоровался и забрался в кабину, как будто ничего не случилось, а водитель умылся после бритья водой из бутылки, с каким-то блаженством утерся полотенцем и переоделся в свежую майку.
– Ну что, поехали?
Он вставил ключ зажигания в замок, однако двигатель не запустил, а навалившись боком на руль, уставился на Самохина.
– Поехали, что смотришь? Думал, я сквозь землю провалюсь?
Таксист довольно рассмеялся, показывая коротенькие детские зубы.
– Думал! Но не угадал! На, возьми расписку назад.
Самохин изорвал бумажку и затолкал в пепельницу.
– Еще раз убеждаюсь! Никогда не надо спешить! – Все еще веселился таксист. – Правда, все больше на чужих примерах.
– Что произошло?
– Покажи билет на самолет?
– Я уже опоздал. На сутки…
– Нет, ты покажи! Живу и удивляюсь. До чего тонко все в этом мире…
Самохин достал билет, таксист выхватил его из рук.
– Все точно! Тот самый рейс. И фамилию Самохин называли… Это надо же! Можно сказать, на моих глазах произошло чудо!
– Да что случилось?
– Сам подумай! Вчера твой самолет взорвали террористы. Через сорок минут после взлета, на высоте семь тысяч метров. А ты жив и здоров!
Таксист как-то облегченно встряхнулся и перевел дух, будто это ему повезло, завел двигатель и вырулил на дорогу.
– В рубашке родился! – Он включил приемник. – Под землю не провалился, в самолете не взорвался – счастливчик… Да вот сам послушай, через каждые полчаса передают. Ты пока еще значишься в списках… Но ты уже воскрес…
Самохин вспомнил себя-младенца и непроизвольно дотронулся до внутреннего кармана куртки, где лежала свернутая в несколько раз, пеленка…
– Ну что сидишь, как этот? – водителя распирало от восторженного нетерпения. – Радоваться надо!.. Слушай, а ты почему опоздал-то? Скажи честно, почуял, нельзя лететь на этом самолете? Или как?.. Ну, что молчишь?
– Да так. – Самохин отвернулся. – Думаю…
– Тут есть над чем подумать, – согласился он. – Вот смотрю на тебя… Сюда вез одного человека, а теперь другого.
– Почему?
– Что-то в тебе изменилось… Вернулся какой-то счастливый. Да оно и понятно… Эх, отчего же мне-то все время не везет? Только встану на ноги – бах по морде. С одной стороны, с другой… Не знаешь, откуда ждать… Я бы в этот самолет обязательно попал, не опоздал бы…
Самохин посмотрел на потускневшего таксиста и промолчал.
Он всегда считал себя невезучим человеком и уже давно смирился с тем, что за каждым мало-мальским успехом обязательно последует неудача. Еще в ранней юности, когда отца наконец-то перевели с края света в Североморск и назначили начальником военного аэродрома, счастье продлилось всего несколько месяцев. Отец нелепо погиб под колесами тягача на самолетной стоянке, и мать уехала с севера в подмосковную Балашиху. Зато потом Самохин, как сын погибшего офицера, получил право поступления вне всякого конкурса в любое военное училище, однако медкомиссия вынесла приговор, согласно которому мечтать дозволялось обо всем, кроме авиации и флота.
Уже тогда начинались проблемы с желудком, отрыгнулась скудная на витамины жизнь в тундре, и вместо Ленинградского военно-морского он поступил в Московский военный институт. Однако потом редкостно повезло с распределением: назначили помощником военного атташе в Англии, в стране НАТО, после работы в которой открывались хорошие перспективы. Но он уже не верил в удачу, что скоро и
