Сельсоветский подойти боится, издалека руками замахал.
– Краденый жеребенок! Не записанный в книге! У тебя кобыла уж четыре года, как не жеребилась! Где взял?
Сказать-то Артемию нечего, а у них все сосчитано!
Тут органы очухались, навалились, вырвали Ящеря, скрутили Артемия, теперь по рукам и ногам, прикладами тычут, швыркают кровяными носами:
– Срок получишь! На Соловки его!
У Любы же норов взыграл, характером вся в бабку Багаиху. Оставила Никитку, стала хватать пригоршни снега и в уполномоченных швырять.
– Всех уморю! На всех порчу наведу! Все пойдете в Горицкий бор этим летом! Страшными язвами покроетесь, кровью харкать будете! А жены ваши и дочери изблядуются с чужими мужиками! На кого снег попадет, тому и чары мои! Аминь! Аминь! Аминь!
От нее стали шарахаться, руками закрываться – испугались! А главный ихний спрятался за угол и кричит:
– Взять ее! Обоих на Соловки! Не верьте бабским заклятьям!
Любу тоже связали и рядом посадили. Хотели детей забрать и в приют отправить, но Артемий успел шепнуть сестре Анне и та под шумок их увела и где-то спрятала. Органы поискали, поискали, да не до ребятишек было, у толпы-то страх пропал, Иван Пивоваров не над Артемием уже посмеивается – над властью злорадствует.
– Так вам и надо! А ну как сбудутся ее слова? Ха-ха-ха!.. Она ведь внучка Багаихи!
Бабку Евдоху знали чуть ли не по всей губернии.
Призвали бы и его к порядку, но все милиционеры едва его пупа достают, сверху даст – мокрое место. Издалека только погрозили:
– Смотри, и до тебя черед дойдет!
Отступились и от детей, и от толпы, быстро в подводы и коней настегивают.
Сначала отвезли Артемия с Любой в уездную каталажку, где таких, как они, сидело человек сто в ожидании приговора. Лишь спустя месяц им объявили – в ссылку на пожизненное житье, но не на Соловки, а на гиблую, болотную реку Васюган.
Артемий Любе шепнул, дескать, как повезут, будь готова – знак подам, сбежим, мол, как детей-то одних оставим? А так уйдем в тайгу к староверам, избу поставим и будем жить. Условились, где встретиться, если в разные стороны бежать придется, но их не на подводах повезли и не этапом погнали – баржу прямо к органам причалили, поскольку на самом берегу стояли, и под винтовками засадили в трюм.
Лед на реке еще не совсем прошел, а баржа деревянная, трещит, когда в шугу попадет, по швам протекает, а воду вычерпывать не дают, пока не достанет определенного уровня. Артемий проникся преданностью и отвагой Любы, всячески старался облегчить ей страдания, бывало, на руках держал, когда подтопляло сильно. Без малого два месяца так плыли, и все хорошо бы, но ведь до чего норовистая она была баба! Всю дорогу свои мысли в голове плела и, видно, решила, что уж теперь-то Артемий откроется и скажет, во что посвятила его перед смертью Багаиха. Сначала будто бы ненароком, исподволь, стала разговоры заводить, мол, неведомо, что ждет их впереди, может, кто-то один никогда не вернется домой, и надо, чтоб между ними не было никаких тайн. Научилась в городе говорить хитро! Артемий или взбодрял ее словом, или отмалчивался, еще не подозревая, к чему жена клонит, но когда она стала расспрашивать напрямую, вовсе замкнулся.
Что это за доля такая – знахарство, и что она за человек, если от любопытства может такие страсти принимать?
– Мне твоя бабка наказ дала: тайну могу доверить только верным людям, – строго сказал он.
– А я что, не верная? – полезла в задир. – Везде за тобой иду! Себя не жалею!
– Не за мной ты идешь, а чтоб выведать, что мне бабка Евдоха перед смертью сказала. Вот когда за одну только веру пойдешь, тогда и откроюсь перед тобой.
На реке Васюган ссыльных поселили в бараки, но каждому дали по топору, чтоб кто хочет, рубили себе избы, поскольку скоро ожидается еще одна партия. Артемий топор-то взял и вроде первый венец заложил для отвода глаз, поскольку тешил надежду в скором времени сбежать отсюда в родные места, на Сватью, к детям. Тюкал себе на срубе, сам же знающих людей искал и выспрашивал, как идти, можно ли по рекам или по тайге быстрее.
Ему в один голос вторили, мол, коли бежать вздумал, то надо делать это ранней весной, когда болота мерзлые и уже наст человека держит, да и так только к осени прибежишь. По малым рекам далеко не уплывешь, все они вертлявые и волоки многоверстные, а по большим нельзя: на берегах посты, секреты и засады, которые не ловят – стреляют сразу. Добро, если потом хоть прикопают. Чаще даже из воды не достают…
Ну, весной, так весной, немного и ждать осталось. Стал Артемий готовиться в побег, нож себе справил, топор, искал, у кого бы ружьецом разжиться, и тут приснилась ему Василиса, но не тихая и молчаливая, какой в памяти осталась, а та, прежняя, веселая и пальцем грозит:
– Не бегай, Артюша, без верных людей не выйти тебе из этих болот. Жди, самого к дому привезут.
– И долго мне здесь оставаться? – спросил Артемий с тоской.
– Ставь избу, – велела она и вроде рукой помахала.
– Да там же дети остались! Наш сынок, Ящерь!
– А ты за Ящеря не беспокойся! Он лучше нас знает, по какой дорожке ходить.
Василиса теперь платком взмахнула и пропала.
Артемий зубы стиснул и принялся взаправду избу рубить. Да уж поздней осенью вызвал их комендант среди бела дня – так-то лишь отмечались утром и вечером, и передал органам в руки:
– Вот эти из Гориц, Сокольниковы. Артемий сразу подумал – не случилось ли что с ребятами, но уполномоченный издалека начал расспрашивать, откуда родом, кто родня, чем предки кормились; про то, как относишься к советской власти, ни слова, уполномоченный вроде добродушный попался, участливый. Однако насторожился Артемий и стал Любу ногой толкать, когда она про бабку Багаиху заикнулась. Да ведь что сделаешь со строптивой бабой, привыкшей мужу перечить? Вот она и завела песню про ведьм и колдунов в своем роду, про знахарство, чары и чародейство, про то, как она может порчу наслать и со свету сжить – напугать хотела.
Уполномоченный выслушал ее, не напугался и вызвал красноармейца с наганом.
– Арестовать!
Когда Любу увели, он сказал, что жена Артемия – скрытый враг советской власти, поскольку все уполномоченные, милиционеры и сельсоветский, все, кто раскулачивал Сокольниковых и на кого снег попал – летом в одночасье заболели, покрылись язвами, кровью захаркали и в страшных муках отправились в Горицкий бор. Дескать, не снегом она бросала – тайным неведомым ядом, и он, Артемий, должен это подтвердить и показать, где у них в избе этот яд хранился. Ответит – через год-другой отпустят его, а то ведь ребятишки хоть и у родни остались, да скудно их содержат, голодные, босые ходят.
– А жены и дочери у них изблядовались? – только и спросил Артемий.
Уполномоченный не ответил, и, видимо, решил, что муж и жена – одна сатана, вызвал другого красноармейца и велел Артемия тоже арестовать.
С той поры он больше не видел Любу, ее отправили строить Беломорканал, а его туда, куда давно обещали – на Соловки. И уж не надеялся увидеть жену когда-нибудь, поскольку сам получил десять лет отсидки и пять ссылки, и часто думал о том, что обе его супруги исчезли из его жизни почти одинаково – живыми в землю канули: пока гоняли Артемия по пересыльным тюрьмам, наслушался он россказней про Беломор, дескать, там больше года-двух человек не выдерживает, канал копают, а мертвых или заболевших в отвал зарывают, по берегам, чтоб могил не рыть. Мол, только в плотины и дамбы запрещено покойников сбрасывать – трупы сгниют и вода прорвется. А про Соловки и вовсе страсти плели, остров-де это в холодном море и оттуда на берег уж не возвращаются, и хоронить там уже негде, земли не хватает – до отказа телами набита. Придумали так: камень к ногам и на лед вывозят, чтоб весной сам ко дну пошел. Будто бы кто-то нырял и видел, мертвые там на дне стоят, как лес, и не гниют, поскольку вода холодная да соленая, только рыбы им носы отъедают.
То ли охрана страху напускала, чтоб люди боялись и новую власть терпели, то ли уж в самом деле такие
