страсти творятся, Артемий разбираться не стал и задумал сбежать ранее, чем на остров отправят. Пригнали их на станцию, хотели сразу в эшелон посадить, да какая-то заминка вышла, ночевать оставили прямо в поле, под открытым небом. В конвое солдатики молоденькие, веревку натянули, за ней костры развели, а глубокая осень, темнотища и снегу еще нет. Люди сбились в кучу, сидят на корточках, чтоб не простыть, если шевеление какое начинается – стреляют над головами. Артемий выждал, когда конвой под утро устанет, дремать начнет и костры пригаснут, встал, переступил веревку – три шага и на воле. Ушел через поле наугад, а там ельники густые, ищи свищи.
Не хотел он никого убивать, ну если только кулаком сознания лишить – а иначе бы уж давно удрал, если с убийством. И тут надо же было такому случиться: только в ельники ступил, как наткнулся в темноте на конвойного, который нужду справлял. Солдат неустойчиво сидел и от легкого толчка в дерьмо свалился, но сразу за ружье, штык Артемию в грудь и затвор потянул. Заколоть-то не мог, неловко ему, лежачему, да и силенок не хватит проткнуть – стрельнуть хотел. Артемий вырвал винтовку, рот ему прикрыл, чтоб не заорал, и шепчет, просит:
– Не кричи, дурак. Живой останешься, ведь молоденький еще…
И подержал-то немного. Отнял руку – молчит, значит, толковый попался, жить хочет.
– Ты полежи пока, тревоги не подымай, – попросил Артемий. – Уйду, хоть закричись. И тебе ничего не будет. Понял?
Молчание. За плечо тронул, ко рту руку поднес, а солдата уж в Горицкий бор можно нести.
До рассвета часа три остается, найдут мертвого конвойного – обязательно погоню устроят, за своего они злые, спуску не дадут. Пришлось винтовку взять, из подсумка патроны вытряхнуть. Вокруг станции леса все черные, глухие, спрятаться есть где, но ведь и искать станут в самых дебрях, поэтому Артемий не в тайгу пошел, не в сторону своего родного края, а чуть ли не в обратную – к Урге, где крутом поля и перелески березовые и где он однажды на заработках был и места знал.
Пока солнце встало, верст двадцать пробежал, присмотрел стожок у леса, забрался в сухое сено и проспал целый день. Как только свечерело, пошел перелесками, огибая деревни, без дорог и троп. Мыслил добраться до самой Урги, где одному богатому татарину рубил двухэтажный дом. Татары в этих краях жили обособленно, своими деревнями, соберутся – гыр-гыр-гыр, слова не понять, однако мастеровых людей любят, привечают, расплачиваются честно, и если спрячут, уж никто не найдет.
Пришел он в Ургу на четвертые сутки, выждал ночи, винтовку в лесу оставил и тихонько приблизился к знакомому новенькому дому. Вроде тихо во дворе, кони овес жуют, собака цепью брякает: поди, помнит еще, не залает. Перескочил Артемий высокий заплот, затаился и глядь – десятка два лошадей у коновязи, с торбами на мордах, и часовой в шинели на телеге сидит, дремлет. Хотел уж назад, да заметил тусклый огонек в окошке хлева, заглянул. На лавке баба сидит, качается, и знакомая – вроде родня какая-то богатому татарину. Артемий дверь тихонько отворил, протиснулся в хлев и окликнул ее. Хорошо у них бабы спокойные, от страху крика не подымают, не визжат. Глядит испуганно и тупо.
– Да это я, Артемий. Помнишь, дом рубил с артельщиками?
Вспомнила, руку схватила, трясет и плачет.
– Артемий, Артемий…
– Где хозяин-то?
– Нет хозяин… Власть дом отобрал, конь отобрал… Хозяин тюрьма угнал.
– Дай хлеба, есть хочу.
– Нет хлеба, все отнял…
– Тогда топор дай и подпилок, – Артемий показал, – которым пилят…
Баба поняла, принесла топор и напильник.
– Ну, и на том спасибо. Оставайся с Богом, ныне и у нас все отняли. Так что…
Не договорил, вышел во двор с топором в руке и ощутил желание подкрасться к часовому и рубануть по башке.
Едва сдержался, вспомнив случайно задавленного солдатика…
Той же ночью Артемий отпилил у винтовки ствол и срубил приклад. Получился ухватистый, ловкий обрез – раньше делали поросят бить. Сунул он его за опояску и отправился на реку Сватья.
Ящеря с Никиткой взяла младшая сестра Анна, отданная замуж в Рощуп. Муж у нее, Алексей Спиридонова, был из пришлых: то ли переселенец в прошлом, то ли по доброй воле в Сибирь приехал откуда-то из России уже при новой власти – о себе рассказывать не любил и поступил мастером на лесозавод, после чего и высватал сестру. Был он человеком степенным, имел образование и всю жизнь на государственной службе состоял, в последние годы, перед коллективизацией, стал лесничим. Всей тайгой заведовал по Сватье, делянки для порубок отводил, мужиков нанимал в экспедицию для учета лесных запасов или для чистки визир и никогда их не обижал.
Свои малолетние дети у Анны с Алексеем в двадцать шестом в Горицкий бор ушли, потому племянников приняли с большой охотой и сразу же начали грамоте учить, хорошим правилам – как разговаривать, как за столом сидеть, как заботиться друг о друге. Смышленый Никитка сразу все схватывал, а Ящерь еще сильно печалился, задумчивым был, рассеянным, ни с того ни с сего спрячется где-нибудь и плачет. Спустя несколько недель, как поселились дети в Рощупе, он вдруг исчез, а Никитка сказал, будто брат собирался идти за отцом в Горицкий бор. Анна бегом к мужу, тот верхом на коня, а до бора этого порядочно.
Прискакал Алексей Спиридонович, но где искать, не знает, бор-то огромный, и в обе стороны от проселка эдак верст на десять, а в глубину так до самой Тарабы. Тут и взрослые-то часто блуждали, поскольку кругом увал на увале и все одинаково, а бывало и пропадали люди, так что народ из окрестных деревень сюда редко заглядывал, только по острой необходимости.
Пошел он дорогой и стал звать:
– Ящерь! Ящерь!..
И чует, после каждого крика будто ветер пробегает, деревья колышутся. Громче крикнет, и сильнее ветер – странное природное явление! Глядит, а к нему со всех ног бежит Ящерь и руками машет. Подбежал и шепчет:
– Не кричи, дядя Алексей. Бурю поднимешь. Нельзя здесь шуметь.
Алексей-то Спиридонович обрадовался, что так скоро приемыш нашелся, взял его на руки, посадил на коня, и домой поехали. По дороге спросил мальца, почему это он за отцом в Горицкий бор побежал. Ящерь же так серьезно отвечает:
– Я здесь в первый раз отца нашел. И во второй раз найду. Он сюда все время будет приходить, его это место.
– Сегодня-то не нашел?
– Не пришел он сегодня. А должен был. Видно, что-то помешало.
– Почему именно сюда?
– Да тут, в Горицком бору, врата божьи, – говорит эдак просто. – Разве ты не знаешь, дядя Алексей?
– Какие врата? – изумился и отчего-то устрашился Алексей Спиридонович.
– Божьи, – преспокойно говорит Ящерь. – Можно зайти далеко-далеко. И выйти здесь.
– Поэтому и кричать нельзя?
– Ну да. Бог тишину любит.
– Мы здесь лет десять назад учет делали, так кричали, – будто взрослому сказал Алексей Спиридонович. – Целый месяц в бору жили, мужики-то ругались. И ничего.
– Не на всякое слово божьи врата отворяются, – сказал Ящерь со знанием дела. – Не на всякое земля расступается…
– А она что, расступается?
– Бывает… И тогда летят в Тартарары деревья, люди и целые увалы.
– Тартарары это что? Преисподняя?
– Нет, дядя Алексей. Преисподняя на земле, а под землей град божий. Он и называется Тартарары.
Алексей Спиридонович запомнил этот разговор и стал смотреть на приемыша совсем не так, как прежде, – с уважением, словно на зрелого человека. Иногда спросит серьезно:
– Может, в Горицкий бор пора? Отца встречать?
– Нет, – твердо ответит Ящерь. – Еще не скоро. Я скажу когда.
