На дне раскопа уже забрякала о ведро лопата, а копатель метеоритов взялся за веревку.
– Ну и счастливого пути! – пожелал он. – Теперь тебе и соленое можно, и горькое, и острое. Ешь на здоровье!
7
Привел Артемий Ящеря с жеребенком домой, в Горицы, и вовсе нарушил мир в семье. Люба носом зашвыркала, заворчала, дескать, тебе забава, а мне кормить, обстирывать да обшивать чужого парнишку. Если вдруг родители найдутся? Выходит, даром и содержали?
Артемий цыкнул, кулаком по столу рубанул.
– Это мой сын! А не парнишка чужой! Вровень с Никиткой будешь кормить и поить. И не дай бог, увижу, пальцем тронешь!
Жена замолчала эдак месяца на три. Никитка, должно быть, почуял скрытое желание матери и давай задирать Ящеря, пакости ему чинить: дохлую мышь в карман засунет и потом хохочет, сядут за стол – в тарелку плюнет. Ящерь же по первости неловко себя чувствовал, стеснялся слова лишнего сказать, Артемию не жаловался и веселился, лишь когда с сеголетком играл. Артемий все замечал, да помалкивал, чтоб само собой все смололось да утряслось, но слух-то пошел, что он из лесу мальца привел и у себя пригрел, как сына, и в канун Масленицы из Михайловского уезда приехал мужик – за полторы сотни верст.
– Говорят, ты парнишку в лесу нашел? – спросил хмуро. – С жеребенком?
Артемий врать и изворачиваться не привык, сказал, как люди говорили:
– Нашел. А что тебе?
– У меня летом сынок жеребенка пошел искать и пропали оба. Уж думаю, не ты ли их пригрел? Покажи ради Христа.
– Как у тебя мальчишку звали?
– Да вроде Яшкой звали. Пяти лет от роду…
– Не твой это сын, – облегченно вздохнул Артемий. – Моего Ящерем зовут.
– Дак это он может себе сам имя такое придумал. Что с него взять, ребенок, баловство… Ты уж покажи, чтоб сердце успокоилось.
Люба тут как тут, захлопотала, запела:
– Заходите в избу да взгляните! Они как раз за столом сидят. Кормлю его вровень со своим сыночком, обстирываю и обшиваю. Коли ваш, так забирайте!
При чужом человеке неловко было учить жену, Артемий послал ее скотину на речке поить, а сам сказал мужику:
– Возьмешь, если парнишка тебя узнает. А не узнает – уж не обессудь.
Вошли в избу, а ребята оба повернулись и глазеют на заезжего.
– Ну, который твой?
– Вроде, этот… – Михайловский мужик указал на Никитку. – А может, и тот…
– Ты что же, сына своего не узнаешь?
– У меня ребятишек-то двенадцать душ. Где всех упомнить?..
Мальчишки сидят, глазами лупают, по Ящерю видно, первый раз видит мужика.
– Ступай-ка с Богом, – сказал Артемий. – Не узнает тебя мой сын.
– Да как ему узнать-то? – уходя, загоревал мужик. – Я же все на заработках. Приду домой на месячишко и опять. Они все без меня родились, без меня выросли…
Шапку на улице надел, спохватился.
– Ты мне еще жеребенка покажи? Уж его-то я узнаю!
Послать бы его подальше и не пускать в конюшню, но Артемию стало жаль горемычного мужика.
– Поди да посмотри…
Сунулся мужик в стойло и сразу назад.
– Мой сеголеток! Вот те крест, мой! Я б его из тыщи узнал! Вон и матка его стоит, в санях…
Тут Артемия будто кто по затылку вдарил: признаешь, что жеребенок его – Ящеря отнимет! С органами придет и отнимет!
Пошел против нрава своего.
– Обознался ты, брат. Мой это сеголеток.
– Если твой, где кобыла?
– Вон в стойле стоит, гляди.
Видно, мужик знающим лошадником был, осмотрел кобылу, руку к вымени сунул – молоко на пальцах…
– А ведь в точности будто мой. Как две капли воды…
Забрался в сани, надел тулуп и покатил было прочь, да тут кобылка взъерепенилась, заржала пронзительно и вдруг сеголеток в стойле отозвался! Первый раз мужик не услыхал, щелкнул бичом.
– Н-но, пошла!
После второго ее крика и он услышал голос сеголетка, натянул вожжи и встал посередине улицы. Пораздумывал минуты три, потом скинул тулуп, пешим вернулся, опахнул табачным духом.
– Отдай жеребенка, – попросил шепотом. – А парнишку оставь. Я слыхал, у вас тут мор был… Парнишку возьми, у меня их много – кобыла последняя…
– А иди ты к такой-то матери! – Артемий калитку затворил. – И более от нее не возвращайся!
– Ох, гляди! – уходя, пригрозил мужик. – Богато живешь… Как бы все отдать не пришлось. И ребятишек тож…
И накликал беду.
В то время переселенцы лишь краем уха слышали про раскулачивание, мол, где-то страсти творятся, у богатых добро отнимают и самих в ссылку, в гиблые края. Сватьинским боятся было нечего, богатства не накопили, жили в основном отхожим промыслом, а поэтому никто не почесался что-нибудь припрятать, прибрать на черный день, утаить от властей. Они же нагрянули в Великий пост и зачитали список дворов, подлежащих раскулачиванию, а первым стоял Артемий Сокольников.
Пришли к нему на двор и все припомнили: и избу на шесть окон по переду, и коней с сеголетком, коров с молодняком и овцами, и то, что работницу держал, а потом жену бил и в колхоз не пускал. Дали один день сроку, чтоб скотину на колхозный двор свел, дом освободил и перебрался с семьей в амбар у себя на задах. Мы-де из твоей избы сделаем избу-читальню и радио поставим.
– Никуда я из дому не пойду, – сказал Артемий. – И скотину не дам.
– Никуда мы не пойдем, – внезапно поддержала его Люба. – Здесь все нами нажито, не украдено.
– Ладно, – ответили уполномоченные. – Тогда завтра придем. Подумайте хорошенько.
Артемий крестьянским своим чутьем обычно чуял опасность и не совался куда ни попадя или норовил стороной обойти; тут же изменил ему нюх. В шестом часу утра к Сокольниковым четыре подводы приехало, милиция с винтовками, сельсовет, уполномоченные с наганьями. Ни слова не говоря, сначала Артемия схватили, связали и в сани посадили, потом Любу и под конец приволокли Никитку с Ящерем. Приставили охрану и стали на их глазах избу грабить, лошадей выводить, скотину – будто в дурном сне!
Народ собрался, из соседних деревень приехали, в том числе и родня – сестры с мужьями, брат Василисы, Иван Пивоваров, который обиделся, что Артемий так скоро сестру их забыл да на Любе женился, и теперь стоял в толпе, злорадствовал; ее тетка Настя, добрая женщина так плакала-заливалась, ну и прочие сватовья и кумовья. Глядят, дивятся, жалеют, но никто не заступится, слова не скажет – всех страх одолел от показательного раскулачивания.
Когда же повели со двора жеребенка, Ящерь вскрикнул, соскочил с саней и к нему бросился, повис на шее и не дает. Стыдно стало Артемию перед сыновьями, родней и односельчанами, не хотел он с властью драться, но куда денешься? Люди-то ждут: дай он спуску – завтра и их грабить начнут, а они стоять будут, бессловестные, и самое дорогое отдадут. Порвал он путы, одному милиционеру в ухо, второму по скуле, третьему просто в харю. Пробил дорогу, подбежал к своему найденному сыну.
– Я с тобой, сынок!
Взял его на руки и сеголетка обнял.
– Не дам! Это память о жене моей, Василисе! Все забирайте – жеребенка оставьте!
