наполовину из кирпича и наполовину из стеклоблоков, каким-то иным, чем через единственные двери, путем было нельзя – крепость, а не здание, что раньше нравилось. Но подойти к нему вплотную незамеченным, тем более поздним вечером, и посмотреть, есть ли в машинах люди, можно, поскольку слева и справа от входа возвышались запущенные сиреневые заросли бывшей станции юннатов. И все равно, перед тем как приблизиться к мастерской, Власов минут десять стоял в парке, вглядываясь в сумерки – вроде никого… Пробравшись сквозь кустарник, он остановился возле низкого заборчика – отсюда до ближайшей машины было полтора метра, но так ничего и не рассмотрел: тонированное стекло отражало смутное розоватое небо…
Полное ощущение, что внутри никого нет. Может, страхи одолевают, повсюду мерещится преследование, угроза?.. Тогда зачем на ночь глядя, хоть и светлую северную, поставили сюда дорогие иномарки, если рядом ни жилых домов, ни питейных заведений?..
Машина неожиданно колыхнулась, открылась задняя дверца, и появилась фигура, которую можно было узнать даже ночью – толстозадый и женоподобный Буре!
Вот кто устроил облаву!
Потоптавшись на месте, ювелир что-то сказал сидящим в кабине и походкой откормленного гусака перешел в новенькую «ауди», а эта плавно и бесшумно укатилась куда-то по улице.
Встречаться с Буре накануне отъезда не было никакого желания, тем паче за рулем «ауди», кажется, сидел Храпович, а рядом с ним Мосолов – отморозки, промышлявшие кражей и скупкой левых самоцветов и драгметаллов на рудниках. Поэтому Власов тихо выбрался из зарослей, пересек парк и перевел дух, лишь когда оказался в своей машине. Здесь ему казалось относительно безопасно: никто в городе его не видел на этом стареньком уазике, поскольку стоял тот в деревне у егеря и использовался только для охоты. По этой причине генерал решил ехать в Литву именно на этой машине, мол, никто не обратит внимания, а тише едешь, дальше будешь…
Власов опустил записку в почтовый ящик старшего мастера, уехал на реку за город и остановился на берегу среди тополей и мелкого ивняка: днем здесь иногда отдыхали компании, для чего у самого обрыва когда-то давно сколотили длинный стол с лавками, а ночью блудливые мужики привозили сюда любовниц – подальше от всевидящих, известных маленькому городу глаз.
На счастье, берег оказался пуст, Власов поставил машину за кусты, перебрался на заднее сиденье, достал подушку из багажника и лег: завтра целый день за рулем и надо поспать хотя бы часа четыре…
Но закрыв глаза, понял, что не уснет.
Бессонница пришла вместе с жемчугом, вернее, со стариком, притащившим рюкзак. В первые дни он вообще не спал, каждую ночь перепрятывая его то у себя в квартире, то в мастерской. Казалось, дома жемчуг обязательно найдет жена и спросит, откуда это – в драгоценных камнях она разбиралась лучше Власова, поскольку когда-то защитила кандидатскую по минералогии и кристаллографии. И тогда придется рассказать о сумасшедшем старике, о том, что Власов делает в ночную смену в мастерской, когда там никого нет, показать просверленный и, по сути, испорченный жемчуг (целым он был ценнее, чем в бусах и ожерельях). Но рассказывать нельзя, тем более показывать! Обязательно выпросит, а нет, так просто возьмет и потащит к ювелирам Буре, чтобы сделать серьги, ожерелье, браслеты, затем нарядится и попрется на люди – покрасоваться.
После сорока у жены началась патологическая любовь к украшениям, совмещенная с обостренной ревностью. Уже во второй выход Власова в ночную смену она неожиданно явилась к камнерезке и начала стучать в железную дверь. Он долго не открывал, потому что прятал жемчуг и убирал пыль, а когда открыл, жена не поверила, что он был один, заперла входную дверь и начала обыск. Женщины не нашла, решила, что Власов выпустил любовницу через потайной выход, и стала требовать, чтобы он показал, где таковой имеется.
Показывать было нечего, бывший бассейн имел лишь толстую канализационную трубу, по которой спускали воду.
Первый скандал не утихал до утра и потом, когда пришли мастера, переместился в квартиру. Два дня Власов по ночам не работал, однако поджимали оговоренные с заказчиком сроки и на третий пришлось остаться, несмотря на угрозы жены.
На сей раз она не врывалась в камнерезку – собрала вещи и ушла жить на квартиру. Власов не рискнул перевозить жемчуг домой, поскольку слишком хорошо знал нрав жены: ее гордый уход значил лишь, что она могла нагрянуть в любой час суток и взять мужа с поличным.
На работе было несколько стальных шкафов и даже несгораемый сейф в бывшей раздевалке, где Власов устроил себе офис, но там трудились дошлые, с ювелирным глазом, камнерезы, которые уже наутро после того как он распилил первую жемчужину, обнаружили перламутровую пыль, не убранную вовремя. И с ухмылками поинтересовались, что это он тут делал?
Они сразу же заподозрили левый заказ, как с казахским хризопразом, и решили, что Власов зажлобствовал, взялся исполнять его в одиночку, чтоб не делиться с мастерами. Конечно, получив такой заказ, можно было всех уволить и работать самому, но тогда по ювелирному городу поползут слухи, кто-то непременно высмотрит, чем он занимается, и ему крышка – нагрянут люди, надзирающие за всей ювелиркой Забавинска.
Кто они на самом деле и откуда, знал, пожалуй, только Буре. На бандитов не походили, слишком респектабельные, хотя водители у них на вид – бритые уголовники; на чиновников, крышующих промысел, тоже не тянули, ибо на пухлых руках таскали увесистые печатки, ездили на черных джипах, были в приличном возрасте и вели себя довольно скромно. Старые ювелиры называли их надзирателями и помнили еще с далеких советских времен, будто бы они с тех пор никак не изменились, ну, разве что стали чуть постарше. Иногда надзиратели приезжали только к председателю ассоциации, иногда посещали фабрики, частные мастерские, говорят, даже что-то покупали, и однажды заглянули в камнерезку к Власову. Ничего не объясняя, не спрашивая, как иностранцы на экскурсии, походили по дну бывшего бассейна, где располагался цех, посмотрели сырье в ящиках, готовую продукцию и благосклонно позволили работать.
Именно в тот момент Власов понял, что все это – арендованный на сорок девять лет бассейн, импортные станки, дорогие расходные материалы, запасы сырья и готовые изделия – ему не принадлежит. В любую минуту, если этим надзирателям или даже Буре что-то не понравится либо, напротив, что-то очень понравится, он лишится всего. Поэтому вступление в ассоциацию хоть и не спасло от этой постоянной угрозы, но сгладило бы отношения, сделало бы Власова «своим».
Рюкзак уникальных, редчайших перлов им бы точно понравился…
Жена не возвращалась и ни разу не являлась в неподходящее время: видно, с возрастом и эта привычка изменилась, потому что Власов получил повестку в суд на бракоразводный процесс и дележ совместно нажитого. Но сейчас ему было не до судов. Прометавшись загнанным волком целую неделю, он погрузил рюкзак в машину и поехал в Управление ФСБ – сдаваться. Тут впервые выспался на стульях в кабинете начальника, поскольку разговор был очень долгим, бестолковым, с частыми длительными перерывами.
Чекисты советовались между собой, консультировались с Москвой, делали какие-то экспертизы, снова допрашивали Власова и, наконец, изъяли жемчуг. Но приехавшие из столицы оперативники после разбирательства и проверки рюкзак вернули, пожали плечами, дескать, иди, исполняй заказ клиента, ничего противозаконного нет, что не запрещено, то разрешено. На все аргументы, что драгоценности у него обязательно отнимут, разводили руками: вот когда отнимут, тогда приходите, поможем.
А еще чекисты, и местные, и московские, делали недоуменные лица, когда он начинал рассказывать, кто такие надзиратели…
И наконец-то появился генерал Хлопец…
Жемчуг сейчас находился в надежных руках. Буре искал Власова в городе, и можно было бы спокойно заснуть, однако его начинала душить жаба: стало вдруг жаль оружие, которое приходится оставлять здесь, охотничье снаряжение, два отечественных снегохода и один новенький, японский. Еще остаются две машины: одна так себе, повседневная, а вторая – «гранд чероки», недавно поставил кованые диски и широкую резину… А флажков двенадцать километров, сделанных по спецзаказу в Кирове, со специальной пропиткой?!
Власов успокаивал себя, мол, ладно, пусть все останется жене, нечего жалеть: дорогие ружья, карабины, снегоходы, машины продаст, может, займется бизнесом и возьмет под себя камнерезку, если
