– Он знал день и час своей смерти… И хотел оттянуть срок… Естественное желание… Он же при всем при том был земным человеком.
– А как тебе удалось дозвониться туда, где нет связи?
– Знаешь, что он поведал мне?.. Дар врачевания дается избранным людям, независимо, есть к этому талант или нет его. Научить никого невозможно, если только передать по наследству, да и то сохранится лишь форма… Поэтому истинных целителей и предсказателей так мало! Они рождаются раз в сто лет…
– Это ты мне рассказываешь? – засмеялся Самохин.
– А, да… Я вспомнила… Он так не хотел умирать! А я пришла к нему и, получается, принесла смерть. Как будто толкал кто-то!.. И он поверил в меня, научил… – Она вдруг заговорила, будто бабка-знахарка: – Болезни человеку даются Богом. Кому как испытание, кому как указание пути. А слепые люди их лечат и тем самым вступают в спор. И я взяла и избавилась от камня…
Договорить ей не дал Плюхач, внезапно отворивший дверь перед ними.
– Входите скорее!
Сергей Николаевич пропустил Сашу вперед, закрыл дверь и облегченно вздохнул.
– Вот мы и дома… Это мой товарищ.
– Пойду хвосты рубить, – хмуро отозвался помощник, глядя мимо. – Вообще-то мне все это не нравится…
Саша будто не заметила его, но когда Плюхач скрылся, обронила между прочим:
– Надежный у тебя товарищ, глаза добрые…
– Он с утра не в духе… Это тебя научил Николай Васильевич? Спорить с Богом?
– Говорю же, научить невозможно… – она пошла по квартире, как лунатик. – Врачевание – это такой же дар, как живопись или музыка. Паганини не хотел, в чулане запирали… Но стал… Это такая беда, так себя грузить надо!.. Он лишь научил искать метеориты. Дал мне скрипку…
– В сумке метеориты?
– Да, это еще живые… Те, что нельзя хоронить. Остальные умерли вместе с их обладателем, и я положила их в могилу Николая Васильевича. Так он велел. Лежит теперь с частицами звезд…
– И все же, как ты меня отыскала? – Самохин взял ее за руки и усадил на диван.
– Это было несложно. – Ее взгляд словно проявился на бумаге и стал прежним, знакомым. – Ты думал обо мне… Я шла на твои мысли, как на огонек.
– Разве это возможно?
– Для меня теперь кое-что возможно… Но еще очень мало. Я хорошо чувствую близких… – она откинула голову на спинку и закрыла глаза. – А чужих пока нет… Вот когда научусь искать чужих…
– Спать хочешь?
– С ног валюсь… У вас во дворе… на скамеечке поспала часа полтора…
– Странно… Товарищ сказал, еще час назад там никого не было.
– Я тут с половины третьего. Поставила защиту и легла поспать, как бомжиха…
– Какую защиту?
– Чтоб никто не нашел…
– А я не почувствовал, что ты близко. Наверное, у меня чакры закрыты.
– Причем здесь чакры? Все это придумано для обывателей… Погоди, ты стал совсем другой.
– Ты тоже…
– Ничего не пойму… Что с тобой произошло?
– Тебе обрадовался…
– Нет, ты мне не обрадовался, наоборот, – она положила руки на плечи и, как доктор, заглянула в глаза. – Я никогда таким не видела тебя… У меня сейчас чувство, будто это не ты!
– Чужой стал? Теперь тебе никто не нужен…
– Запомнил… Прости, тогда мне и правда никто был не нужен. Теперь старца Наседкина нет. Остались метеориты…
– Поэтому вспомнила и приехала ко мне?
– Ты же мой покровитель, а значит, поймешь… Да, точно! Теперь вижу. У тебя другие глаза.
– Счастливые?
– Нет, это не счастье. Даже напротив… Тебя что-то мучает, какие-то неразрешимые вопросы.
– А все говорят, я стал счастливым…
– Сейчас же расскажи, что тебе открылось? Тебе ведь что-то открылось, я по глазам вижу!
– А там, в яме, на Красной Поляне, ты ничего не заметила?
– Тогда я была еще непосвященной и слепой. Самохин освободился от ее рук, достал из кармана пиджака пеленку и расстелил перед Сашей.
– Если ты теперь прозрела, смотри, что это? Она потрогала ткань руками, поднесла к лицу, потом к окну, оттянув штору.
– Кажется, холст…
– Это я и сам вижу. Откуда эта тряпка? Для чего?
– Похожа на большую салфетку…
– И все?
– Знаешь, я почти не спала и эмоционально устала. – Она сложила пеленку вчетверо. – Потом, так много плакала… А для того, чтобы ясно видеть, плакать нельзя. От слез можно снова ослепнуть… Дай мне ее и покажи, где можно прилечь?
Он показал свою кровать.
– Днем найду тебе другое место, чтобы спокойнее было…
– Другое?.. А… рядом с тобой нельзя?
Похоже, с Плюхачом они рассорились уже серьезно, и Самохин решил ни в коем случае не оставлять Сашу в этой квартире.
– Это жилье… служебное. Тут посторонние люди. И возможно, скоро придется съехать…
– Говори мне правду, Сережа… Здесь находиться опасно, да?
– Не то чтобы опасно… Мое начальство не поймет. Она взглянула как-то отрешенно.
– Теперь я точно вижу… Ты занимаешься историей.
– Не угадала…
– Но ты все время думаешь о прошлом. Все твои мысли связаны… с какими-то далекими событиями.
– Мне казалось, я больше думаю о будущем…
– Тебя интересует какой-то древний-древний человек?..
– Неандерталец.
– Я серьезно… Ты все время думаешь о нем. Больше, чем обо мне. Кто он?
– Пророк, – признался Самохин. – Я все время думаю о пророке.
Она смотрела мимо.
– Так, постой… Это не Мохаммед и не Будда… Как его зовут?
– Ящер.
Саша мгновенно села, притянула его к себе.
– Как?!..
Это был не испуг, скорее мгновенная и крайняя степень возбуждения. Ее охватила мелкая дрожь, словно ток, через руки передавшаяся и ему.
– Ящер… И он должен быть еще живым.
– Почему мне кажется… будто он древний?
– Не знаю… Возможно, пророки не умирают. А их дух переселяется…
Она легла поверх одеяла, положив пеленку под щеку, прижала ее ладонью.
– Сейчас я все увижу во сне.
– Попробуй, если наяву не получается…
– Чтобы видеть наяву, нужно все время страдать, – отрешенно проговорила она. – Это путь к прозрению… Долгие болезни, тюремные муки, гибель детей… Страдания снимают печать с закрытой части сознания. Монахи достигают прозрения искусственно, аскетичной жизнью, лишениями, бесконечными молитвами… Но я освободилась от болезни и теперь мне так трудно… Только не буди меня, я скоро сама…
