– А чей?
– Пивоваров…
У Артемия сердце зашлось: племянник! Кровь родная Василисы…
– Что же ты на монгола-то похож? – спросил, однако, не подавая виду. – Мать инородка?
– Не-е… Русские мы.
– Почто раскосый-то?
– Дак ветра у нас пыльные. У детей вон и вовсе одни щелки, рождаются такими…
– А ты какого Пивоварова сын? Ивана или Михаила?
Мужик заинтересовался.
– Ивана… У Михаила-то никого не осталось. А что? Ты его знаешь?
– Да знавал… – Артемий встал. – Как же вы живете в песке-то?
– А ничего, щуримся и живем…
– Полная изба вон…
– Жена придет с работы – выметет.
– Ну, бывай здоров!
Артемий поглядел по сторонам, вспоминая, где же была дорога в Горицкий бор – вроде и нет дороги, а там, где раньше проходила, бараки стоят. Двинул наугад, по памяти, но мест не узнать, от старого сосняка одни пеньки, новый же еще не нарос, так, кое-где отдельные деревца, и то песком заметенные. Никаких примет не осталось! Вместо проселка узкоколейку проложили и по ней куда-то паровозики пыхтят, только не лес везут, а пни, из земли выкорчеванные, должно быть, на смолзавод, смолу гнать.
Артемий встал на узкоколейку и пошел по шпалам. Но что такое, идет-идет – нет бора! Уж более трех верст отшагал, а впереди желто-красноватое марево и пыльный ветер – глаз не открыть. Железка петляет, змеится по голым песчаным увалам, лишь кое-где сучья торчат с желтой хвоей да растение такое – саксаул – растет.
Невиданное дело, подумал, верно, заблудился я и в другую сторону ушел.
Вернулся опять к Горицам, глянул, где солнце заходит, как река течет, и без дороги, по памяти, пошел бор искать.
Да что же это – опять песок, красное марево, ветер да саксаул.
Неужто спилили Горицкий бор, а вернее, с корнем вырвали, потому как и пней не видать?
Кое-как, по колено утопая, поднялся Артемий на самый высокий увал, глянул вокруг: на сколько глаз брал, одни свежие барханы лежат и вьется песок над гребешками. Внизу вроде белый, а сверху алый, будто кровью полит…
Пустыня вернулась!
Вспоминая бабку Багаиху, несколько часов бродил он между увалов, силясь сыскать заповедное место, где когда-то земля расступалась и крест лежал. Да где там сыщешь, если обнажились текучие пески и пошли снова гулять и пересыпаться?
Не уберег Горицкий бор, и где они теперь, божьи врата?..
Сел Артемий на вершине бархана спиной к ветру и так до утра просидел. Вокруг песку намело чуть ли не по горло, а ему вылазить не хочется – лучше пусть засыплет с головой, коль не исполнил завета. Эх, почему же Василиса знака не подала, что бор вырубают? Сбежал бы из лагеря и не дал, никого бы не подпустил…
И только так подумал, глядь, кто-то бежит по песчаным увалам – то покажется, то пропадет. Скоро на бархан взобрался сын Ивана Пивоварова, который теперь в его избе жил, и кричит издалека:
– Дядя Артемий! Дядя Артемий! Что же ты не сказался! Я-то ведь не мог признать тебя, поскоку мал тогда был…
Упал возле Артемия, отдышался.
– Пойдем домой, дядь Артемий! Что же ты здесь в песке сидишь?
– Не пойду, – говорит он. – Здесь мое место.
– Да ты не обижайся, дядя Артемий!
– А отчего сверху песок красный?
– Да говорят, свет увидел и покраснел…
– От стыда, что ли?
– Не знаю… Мы ведь чтим тебя, тетка Настя говорит, ты святой мученик! И про тебя всякие сказы сказывает!
– Не святой я, а грешник великий, – сказал Артемий. – Мне было велено Горицкий бор охранять, у врат стоять, а я не сберег ни имени своего, ни бора. А где теперь врата, и сам не знаю.
– Какие врата?
– Божьи.
– Неужто здесь врата были? – устрашился племянник.
– Были, да ныне вон пустыня вернулась. Поднимется до срока град божий, великое горе по всей земле пойдет.
– Какое еще горе? Хватит нам. И так вон песком заносит.
– Огонь вырвется незнаемый и пойдет жечь да палить.
Племянник задом, задом, отполз сажени на две, потом вскочил и наутек, только пятки засверкали, и благо, что ветер ему в спину – сдуло парня.
Артемий же встал, стряхнул с себя песок и снова пошел искать заповедное место. Целый день ходил вдоль и поперек – ни единой приметы не нашел, зато Василиса знак ему подала, предупреждение: увидел он в песке ряды иструхших гробов, из некоторых белые кости торчат, черепа зубами светятся. Вспомнил тогда Артемий, что когда-то в Горицком бору стояло большое столыпинское село Боровое, но переселенцы недолго прожили, земли тощие, ничего не росло, серогонство тоже не привилось, потому ушли они в Тарабу, на солончаки: избы свои перевезли, церковь разобрали и по бревну унесли, но могилы-то остались.
И вот теперь песок сдуло, спал он, как половодье, и обнажились мертвые.
Постоял Артемий возле них – закопать бы останки, но ведь снова поднимутся. Перетаскал он гробы под бархан с подветренной стороны, и не прошло часа, как схоронила их пустыня.
А раз Боровое нашел, место, где Василиса Ящеря родила, найти было не трудно, два дня шагами мерил и на третий отыскал ту впадину между увалами, которые ныне в барханы превратились.
– Ну вот я с тобою рядом, Василиса!
Решил он жить там, как ему и завещано было, но в песке землянку не выкопать и стены из него не поставить. Огляделся, а по барханам ветер деревянную бочку катит – вот тебе и жилище. Артемий врыл ее в песок, залез, крышкой изнутри закрылся, чтоб песок не мело, и уснул.
Наутро пошел он искать, где в окрестностях еще лес сохранился, чтоб рассаду взять, целый день в одну сторону шел, но так и не достал края пустыни. Возвращается назад, глядь, а возле его бочки гости сидят: родной брат Василисы, Иван Пивоваров, и тетка ее, Настя. Иван еще ничего, крепкий, только ростом стал меньше сажени, ссутулила его жизнь, а Настя так вообще пополам согнулась – как только добрели по пескам?
Из-за их спин племянник выглядывает… Увидели они Артемия, поклонились ему по-старинному.
– Не чаяли тебя живым увидеть! Радость-то какая!..
– Почто бор-то вырубили? – спросил их Артемий. – Вы-то знали, нельзя было и горсти мха сорвать…
– Знали, батюшка, знали, – запричитала тетка Настя. – Да ведь начальство велело!
– Чего же не отстояли?
– Дак ведь как? – растерялся Иван. – Это тебе можно противиться, ты праведник. А мы-то что? Пожили да в Горицкий бор вперед ногами…
– Ты рубил?
Укатала гордеца и насмешника суровая жизнь, глаз поднять не может.
– Начинал рубить. Под конвоем. Горицы-то колючей проволокой обнесли…
– А я уж дорубал, – повинился племянник. – По комсомольской путевке.
– Ох, праведник, и я грешна, сучья обрубала… – Настя и вовсе до земли склонилась. – Колхозников на лесосеку посылали…
