бедром разорвана, и нога чуть шевелится. Замотал одной рукой как попало и дальше. До траншеи одного метра не дополз. Снаряд ударил сзади, взрыв отшвырнул Дмитрия и смешал с землей.
В один день за все сразу посчиталась с ним война...
После долгих разговоров-расспросов, после слез с причитаниями и бессонной ночи Великоречаниха будто помолодела. Утром – уж солнце взошло и ор петушиный, колыхнувшись, затих – она спохватилась, оторвала Марейку от братца и сама, насилу оторвавшись, принялась готовить на стол. Марейка с подойником – под корову, подергала худое вымя, поширкала синеватыми струйками молока – едва кружка надоилась.
– Зимой отелилась, а молочка-то нет, – застонала Великоречаниха. – И попоить-то вволю нечем... Да и какое уж молочко, спасибо, хоть плуг тянет.
А у самой щеки пылают, глаза светятся. Давай картошку на драники тереть да второпях-то казанками пальцев о терку. Терка самодельная, зубастая – кровь так и брызнула. А Великоречаниха только засмеялась:
– Эка, полоротая!
Ничего, перетерпела, тряпицей пальцы завязала и снова за драники. Муки наполовину подмешала, топленого масла – угощать так угощать. Теперь-то, когда Сашка вернулся, они выживут! Вчера еще картошку берегли, травой сами обходились. Крапива по загородью пошла, едва снег стаял; в лесу колбы и медуницы полно. А нынче что ее беречь? Сашка вернулся – завтра блины есть будут. Кузнеца в деревне до сей поры нету, а Сашка хоть и больной пришел, но помаленьку стучать может. «Я, – говорит, – день и ночь работать буду, все равно по ночам спать не могу. Мне б только парнишку в подмогу взять, молотобойцем».
– Ой, Сашка! – вспомнила Велкоречаниха. – Ты Вальковых парнишку-то помнишь? Ему уж шестнадцатый пошел, на вид мужик мужиком. Возьми-ка его себе. И мать радая будет!.. Марейка! Ну-ка сбегай за Ванечкой, покличь к нам.
– Погоди, мать, – остановил сын. – Неудобно звать-то. Сам схожу потом.
Великоречаниха нажарила драчиков, укрыла миску полотенцем, чтобы не остыли, пока картошка доваривается, и собралась было в погреб сала принести, но в это время в избу зашла немка Кристина Шнар, сухопарая пожилая женщина.
– Трастфуйте, – старательно проговорила она, окидывая взглядом избу.
У Сашки испарина выступила на лбу. Он отвернулся и стал смотреть на Марейку. Марейка чистила колбу для братца.
– У тебя секот-тна прастник, – продолжала Кристина, обращаясь к хозяйке. – Сын фернулся.
– Праздник, праздник! – засмеялась Великоречаниха. – И не выскажешь, праздник-то какой!
Еще ночью мать рассказала ему, что зимой сорок второго в Чарочку приехали волжские немцы. Селиться им было некуда, а деревенские брали их к себе неохотно. Две семьи поместили в конюховке, три – в пустующем колхозном амбаре, а четыре семьи все-таки взяли на постой жители. Великоречаниха нашла своих квартирантов возле сельсоветского крыльца. Шнары сидели на чемоданах и тюках, не зная, куда податься. Пальтишки легонькие, городские, на ногах – ботинки. Раз прошла мимо – сидят, другой раз – сидят. Пожалела, увела в избу: тепла от печки не убудет. Все равно, двоих греть или пятерых. Зиму прожили, а летом кузню отремонтировали, вычистили, побелили – не узнаешь, и переселились. Сам Шнар с ледоходом на сплав ушел, и дома оставались Кристина с дочерью Анной-Марией.
– Яйки нимм, вос-зми, – сказала Кристина и протянула узелок с яйцами. – Кароший яйки, сфежий.
– Ой, не надо, не надо! – замахала руками Великоречаниха. – У самих, поди, нету.
– Бери-бери, – настаивала Кристина. – Мы имеем, курочка дает.
– Ну, спасибо тебе, от спасибо. – Мать приняла узелок. – А вы приходите к нам. Я драников вот нажарила.
Однако Кристина отказалась, сославшись на дела, и торопливо вышла. Сашка дождался, когда за постоялицей захлопнется сеночная дверь, и повернулся к матери.
– Зачем взяла от нее? – глухо спросил он.
– А что? – перепугалась Великоречаниха.
– Обошлись бы и так, без ихних яиц.
– От беда-то, беда, – вздохнула мать. – Я и в ум не взяла... Да они люди хорошие. Работящие. Ты, Шура, привыкай помаленьку. Ведь соседями живем-то. Они за войну тоже намытарились... Всем досталась эта война.
– Мы с ихней Анькой в одной бригаде пашем, – сказала Марейка. – Девка она здоровая, коренником ходит! Не зря у нее два имя сразу.
И засмеялась. Сашка промолчал. Надо привыкать, коли живой пришел. Ко всему надо привыкать заново: к людям, к кузнечному делу и даже к немцам...
Мать побила яйца в сковороду, развела их молоком, накрошила сала – яишня получилась как довоенная.
– Эх, а выпить-то у нас и нету! – вдруг пожалела Великоречаниха. – Марейка! Сбегай-ка к бабушке Марье, может, у ней самогонка осталась. Она на Победу-то гнала.
– Не надо самогонки, – остановил сын. – Я ж не с фронта пришел... Не надо, мать.
– Ай ладно! – согласилась Великоречаниха. – И так как-нибудь. Ну, садись, Шура, на отцово место теперь садись!.. Господи, чудо-то какое...
Она заплакала и засмеялась одновременно, вытирая лицо передником. Сашка придвинулся к столу, однако на свое старое, довоенное место.
– Ты, Марейка, ешь да на пашню беги, – распорядилась Великоречаниха. – А я нынче отпрошусь. Председатель-то у нас отпускает, когда...
– Не надо, мать, – опустил он голову. – Не просись.
– Ой! А к нам гости идут! – воскликнула Марейка, выглядывая в окно. – Твои друзья-то варищи, Сашка!
Сашка положил ложку и повернулся к двери. Первым вошел Кулагин, сдержанно поздоровался и встал у порога, опершись на палку. За ним проворно заскочил Федор Малышев.
– Приятный аппетит! – весело сказал он и взмахнул культями, отчего пустые рукава выскользнули из-под ремня. – Ты что, Шурка, воскрес? Эх, тудыт-твою... Ну и Бес! А меня-то узнаешь – нет?
– Тихо, – урезонил его Дмитрий. – Чего кричишь-то?
– Садитесь с нами, – засуетилась Великоречаниха. – Марейка, неси табуретки! Садитесь, как раз к столу угодили. К добру, говорят. Радость-то какая у меня нынче!
Гости сели к столу. Кулагин глядел настороженно, молчал. Зато Малышев не унимался.
– От недолга-то! Ни обнять тебя, ни поздороваться! – говорил он, растягивая остатки губ. – А ну, тащи- ка у меня из кармана! Горлышком на тебя глядит! Ох и неудобно же! Но, говорят, отрасти должны! Я как за твою Марейку свататься приду – отрастут. За меня пойдешь, Марейка?
– Когда отрастут руки-то, тогда и пойду! – засмеялась Марейка, доставая четушку из Федорова кармана.
– Придется под дождиком стоять! – Малышев толкнул плечом Сашку. – Без рук-то чего жениться? Ни обнять, ни...
– Пришел, значит, – громко сказал Дмитрий, и за столом притихли. Великоречаниха тихонько поставила стаканы к четушке и настороженно глянула на Кулагина.
– А ничего, хороший пришел, справный, – выдержав паузу, продолжал Дмитрий. – Будто и не уходил никуда! Видно, хорошая кормежка у немца-то была, а? Не исхудал, не опух в плену...
– Да ладно тебе! – отмахнулся Федор. – Давайте-ка лучше выпьем! Чего ей стоять? И так давно стоит.
– Кормежка-то, спрашиваю, ничего была? Справная? – перебил его Кулагин и, зашевелившись, брякнул медалями.
– Справная, – ответил Сашка, глядя в стол.
– Ну а, к примеру, какая? Колбасу, поди, ел? Шоколад там всякий? Кофе подавали? – не отставал Дмитрий, а сам все бродил и бродил настороженным взглядом по лицу Великоречанина.
– И колбасу ел, и шоколад. И кофе подавали, – согласился Сашка. – Кормежка хорошая была.
