– Жестокосердый ты, Митя, – вздыхал Сашка. – Такую войну прошел, а жестокосердый...
– Потому что вот где у меня война! Вот! – Старик похлопал раненой рукой по своей шее. – Я здоровье на ней положил! – Он сел в телегу и погнал коня.
Бес что-то кричал вслед и все повторял: «Митя, Митя, Митя...» Кулагина же всегда раздражал его говорок. Хоть бы раз по-мужски выматерился, возмутился. А то все просит, молит, уговаривает, в глаза норовит заглянуть – будто собака хвостом виляет. Научили его в плену лебезить, думал Кулагин, не мужик, а баба бесхарактерная. И голос, как вернулся из плена, стал какой-то писклявый...
Горелов не стал больше упрашивать Ивана подписать протокол. Вот-вот должен был подъехать председатель сельсовета, человек ответственный и серьезный. Иван сел на крыльцо и тупо уставился на Шмака.
– У него родные есть близко? – спросил Горелов. – Имущество надо вывозить отсюда. Растащут еще, наделают хлопот...
– Где там, – отмахнулся Кулагин, – сестра есть, так кто знает, где живет? Убегом из колхоза ушла, без паспорта. Сразу после войны и ушла.
– А дети?
– Откуда у него дети? – бросил старик. – Нету.
– Мужики, а правду говорят, он кладеный был? – неожиданно спросил Попков и перестал писать. – Будто его немцы в плену...
– Не отвлекайтесь, – оборвал шофера Шмак. – Пишите: дыхательные пути свободны. На левой стороне груди трупа имеется шрам величиной два сантиметра...
– Что ж, придется составлять опись имущества, – решил Горелов. – Передадим в сельсовет. И хоронить сельсовету придется... Вот так, жил-жил человек, и чужие люди хоронить теперь будут.
– Я буду хоронить, – отрубил Иван. – Я ему сам и гроб сделаю, и похороню. Я ему не чужой. – Он обвел взглядом всех и остановился на Кулагине. – Это ты, Петрович! Все ты! – крикнул он. – Ты ему в Чарочке житья не давал! И Марейка из-за тебя убежала!
– Почему это из-за меня? – возмутился старик. – Я Марейку словом не обидел. Она девка хорошая была. И ты на меня не тычь! Сопляк еще! Марейка ко мне сколь раз прибегала, совета спрашивала!
– Успокойся, Дмитрий Петрович. – Горелов взял его за рукав и повлек за собой. – Пошли со мной, поможешь составить опись. А то я в пасеках не разбираюсь. Пойдем.
Вальков выругался и, сбежав с крыльца, сшиб ногой подпорку на стайке. Овцы гурьбой высыпали во двор и прямым ходом устремились на улицу.
– Ты что делаешь? – крикнул Горелов. – Овец пересчитать надо!
– Скотина голодная, – бросил Иван и направился в кузню, где у Великоречанина была столярка.
– Тверезый – ничего, но выпьет – дурак дураком, – сказал Кулагин. – Завтра прощенья просить придет.
– Мишка! – вдруг позвал Иван. – Нечего за воротами отираться. Айда со мной. Александру Тимофеичу гроб делать будем.
Мишка бочком прошел мимо трупа, задержался на секунду, тараща глаза на покойного, и догнал Валькова.
Когда Горелов с Кулагиным ушли в леваду считать ульи, Шмак с Попковым перевернули мертвого и сняли рубаху. Шмак сосредоточенно ощупал позвоночник и встал, опустив руки.
– Что? – настороженно спросил Попков.
Не отвечая ему, Шмак с треском содрал перчатки и, опустившись на колени, еще раз прощупал позвоночник.
В июне, когда в Чарочке отсеялись, а покосы еще не поспели, один за другим стали возвращаться фронтовики. В деревне стихийно вспыхивали развеселые, с гармонями, плясками, с воспоминаниями и слезами, гулянки. Столы накрывали во дворах, но когда сбегалась вся Чарочка, открывали ворота, и застолье вытягивалось на улицу. Народ ходил на гулянку со своей едой и питьем, тащил табуретки, столы и скатерки. Ели-пили мало, зато пели да плясали легко. И плясали до полуночи, и пели до рассвета, и ходили ватагами из конца в конец деревни. Бывало, что вся гулянка утром шла на ферму и, управившись с коровами, вновь садилась за столы.
На первые встречины Великоречанин не пошел. Мать с Марейкой уговаривали – пойдем, нехорошо в избе сидеть, когда миром гуляют или работают. Он отказался и просидел весь вечер на крылечке, слушая, как веселится отвыкший за войну от праздников народ. А возле кузни сидела немка Кристина с дочерью Анной-Марией. Обе рукодельничали, что-то там шили-кроили, но тоже слушали и провожали глазами поющие ватаги односельчан. Второй раз за Сашкой пришел Федор. Марейка на шее повисла – пойдем да пойдем, и мать уговаривала: мол, привыкать надо, что же, так и будешь теперь от народа прятаться?
– Так не звали меня, – возражал он. – Что ж я, незваным пойду?
– А туда никого не зовут! – заверил Федор. – Гулянка-то общая, и праздник наш общий.
Не удержался, пошел. Сел на самом краю, подальше от фронтовика, руки на коленях сложил – хоть послушать, хоть про себя попеть-подтянуть. Справа – мать, слева – Марейка, напротив – Федор. Застолье гудит, попервости-то будто и внимания на него не обратили. Вернее, шло все, словно так и надо. Кто-то даже поздоровался, председатель колхоза про сенокосилку спросил: к Сашке уже привыкали, но только не за столом, а в кузне. На следующий день после возвращения он даже в правление не зашел, а прямым ходом отправился в колхозную кузницу. Хотел поглядеть, но встал к наковальне и лишь к вечеру едва оторвался. Накопилось работы без кузнеца – и за год не переделать. Чуть застучал молоток – и народ повалил. Заметно было, многих любопытство разбирает, так и вертится на языке спросить, однако люди помалкивали. День прошел, неделя – новость, что Бес с того света вернулся, помаленьку стареть начала. Да и здесь, за столом, что на него пялиться, когда фронтовичок вот он, сидит во главе стола, смеется, медалями побрякивает.
Но поднялся Дмитрий Кулагин, тряхнул головой, гимнастерку под ремнем расправил.
– А что? Если б мы таким миром на немца не поднялись, так, пожалуй, и не одолели бы, а? А мы вот поднялись да одолели! Миром-то и тятьку бить легче!
И поглядел долгим взглядом на Сашку. Сощурился, будто прицелился, прикусил губу. Застолье же еще пуще загудело. Великоречанин опустил голову, а Кулагин вдруг кулаком по столу:
– Подыми голову! В глаза смотри!
Народ чуть притих, завертели головами, а Дмитрий рывком опрокинул стакан, утерся рукавом.
– Поднялись, да не все... Нашелся один. Все под пулю – а он в плену отсиделся. А теперь за наш стол победы пришел!
– Митька, брось! – сказал Федор.
И стало совсем тихо. Лишь ребятишки, виснувшие на заборе, продолжали о чем-то спорить, но и то вполголоса. Сашка поднялся из-за стола и пошел в ворота. Он старался не волочить ноги, не хромать по- утиному, но земля качалась, не держала...
– Чего ты начал-то? – за спиной спросил фронтовик. – Тоже нашел время...
– Ты еще ничего не знаешь! – отпарировал Кулагин. – Он, знаешь, где был, когда мы с тобой...
– Да знаю, – перебил его фронтовик. – Нехорошо получилось.
Люди за столом молчали, виновато отворачивались.
– Верно Митька говорит! – поддержал Кулагина кто-то из раненых фронтовиков. – Если б все, так легче было...
– Моего-то убили, а этот живой ходит! – раздался женский голос и тут же сорвался на причитание.
– Его тоже убивали... – вмешался Федор. – Да не один раз...
Застолье опять заговорило вразнобой, задвигалось, и отставленная гармонистом однорядка тоненько пропела запавшим голосом...
Он вернулся домой, сел на крыльцо. Вечер морил духотой, раскаленная за день земля исходила жаром. Лето выдалось теплым: то проливные дожди, то зной. В огородах рано зацвела картошка, поздно сеянные хлеба выгнали колос, трава на лугах по пояс выдурила. Всю войну Чарочка страдала от неурожаев. Ранние заморозки и дожди гноили картошку, хлеб если и вызревал на сиротском подзоле, то уходил под ранний снег. А тут, словно в благодарность за муки, за бабьи мытарства, худая земля уродила так, что хоть камушек урони – и тот прорастет.
