захлестнулся за что-то сзади, и Мишка чуть не упал.
– И его стреляйте! – неожиданно крикнул Иван Вальков и по-дурному захохотал. – Что вы палкой-то? Стреляйте! Шлеп – и крышка! Ну?!
– Отгоняй быка, советчик! – одернул его следователь. – Что стоишь?
– Разобьет, стерва! – горячился старик Кулагин. – Как пить дать своротит! Веревку! Веревку надо!
– Да что твоя веревка! – хохотал Иван. – Вы стреляйте его! Бейте! Он, поди, тоже бешеный!
Горелов выругался и, перескочив через забор, сел на водительское место. Заметив это, Попков на четвереньках выбрался из-под машины и тоже заскочил в кабину. «Газик» рыкнул мотором и лихо дал задний ход. Фома, потеряв опору, сунулся вперед, закрутил головой. В это время к нему подкрался Кулагин и ловко набросил веревку на рога. Другой конец он перекинул во двор и завязал там за столб. Фома натянул веревку до упора и тяжко вздохнул.
– Сиди теперь, – удовлетворенно сказал Кулагин. – А то ишь разбушевался.
Иван Вальков поглядел на усмиренного быка и начал собирать щепки, сухие коровьи лепешки и другой мусор. Сложив все это кучкой на дороге, он развел дымокур и, сунув спички в карман, вернулся во двор. Бык, едва почуяв дым, всхрапнул, легко оторвал веревку и встал в спасительную струю дымокура. Тут же к нему примкнули две боязливые телки, потом несколько коров, и скоро разбредшее стадо собралось вокруг Фомы. Его толкали в бока, напирали сзади, овцы, зажатые коровами, лезли к нему под брюхо, но бык стоял невозмутимо и покойно жмурил глаза.
– Михайло! – позвал Вальков. – Ты мерку не забыл?
Подпасок смущенно похлопал глазами и стал сматывать бич.
– Говорил же – запоминай, – проворчал Иван. – Молодой, а памяти нету.
– Так Фома же... – растерянно сказал Мишка.
– Сам ты Фома, – рассердился Вальков. – Давай меряй теперь сам. Учись, пока я живой.
Подпасок взял метр и подступил к покойному.
– Смелей! – прикрикнул Иван. – Чего трясешься?
Следователь, проводив машину, вернулся к избе и в задумчивости остановился у калитки. Пропотевшая на груди милицейская рубаха и вытянутые на коленях пыльные брюки делали его похожим на уставшего после работы мужика. Он глядел, как Мишка неуклюже суетится возле покойного, тер подбородок и хмурился.
– Ты чему его учишь? – заметил Кулагин, исподлобья глядя на Ивана. – Ты что парнишку заставляешь?
– Не твое дело! – отрезал Вальков. – Гробы учу делать. Пускай привыкает.
– Чего бы доброго, – проворчал старик. – Гробы... Мишка, бросай, рано тебе возле покойников ходить.
– Мишка, меряй! – приказал Иван. – Не слушай его.
Подпасок остановился в замешательстве, глядя то на одного, то на другого.
– Ну, учи, учи, – бросил старик и подошел к Горелову. – Ты его и пить научи, учитель.
– Пить не надо учить, – сказал Иван. – Сам научится. А гроб делать надо учить. Помрешь – похоронить некому будет. Сельсовет хоронить будет.
– Эх, Иван, Иван! – Кулагин покачал головой. – Сам, как этот... И парнишку с толку сбиваешь. Мишкин отец с меня спросит.
– Что – Иван? Ну что – Иван? – взъярился Вальков. – Ты его, гли-ка, чему научил? – Он выдернул у Мишки бич, торчащий за поясом. – Ты-то чему обучил? – Он швырнул бич в угол двора и направился к бывшей кузне.
Мишка оглянулся на Кулагина и заторопился следом. На середине пути они остановились, Иван что-то сказал подпаску и указал рукой на омшаник. Мишка послушно скрылся в омшанике и появился оттуда с ведерным логушком.
– Во, видал? – спросил Кулагин следователя. – Медовуху потащили.
Горелов молчал, задумчиво отмахиваясь от липнувших к потному лицу слепней.
– Ты скажи ему, пускай дурью не мается, – посоветовал старик. – Гроб-то теперь к чему?
– Погоди, Петрович, – тихо сказал Горелов. – Мы что-то не так распорядились. Что-то мы не учли. На душе тоскливо. И впрямь выпить, что ли? Помянуть старика?
Незаметный, неощутимый ветерок повернул дым в сторону избы, окурил двор, забивая дыхание, и разом исчез несмолкаемый звон гнуса.
А время поджимало. Шел шестой час вечера, и давно было пора закончить все следственные действия в Чарочке, выехать в район и доложить начальнику отдела о происшествии. Начальник волнуется, ждет и домой не уйдет, пока не узнает о результатах. И если Горелов задержался, наверняка решит, что в Чарочке убийство – преступление для района нечастое. Горелов пожалел, что не наказал Шмаку позвонить в райотдел и успокоить, а сам Шмак вряд ли догадается. Увлекся, загорелся, теперь ему ни до чего нет дела.
Не первый раз доводилось Горелову «поднимать» трупы. За пятнадцать лет работы чего только не было. С момента выезда на происшествие начиналась работа тяжкая и суетливая: осмотреть место, зафиксировать следы и опросить всех вокруг, причастных и непричастных, молодых и старых, добрых и злых. И все для того, чтобы разрешить один вопрос: есть ли состав преступления? А если нет – то и гора с плеч. Ну бывает же, люди умирают, тонут, гибнут. От этого не уйдешь, это жизнь. Труп погрузят на транспорт, увезут в морг или к родственникам, в зависимости от обстоятельств, и дело закрыто. Конечно, для окружающих любая смерть – событие из ряда вон, тут и родные набегут, и знакомые, шум, крик, слезы. И долго еще потом будут вспоминать, рассказывать и заново переживать при этом. Но он-то, следователь Горелов, мотался по всему району один и видел сразу все тоже один. Пусть не каждый день... Так уж заведено, думал Горелов, родиться человек может где угодно: на улице, в лесу, в лодке – и в ум никому не придет звать милицию. Но если человек умер не в своей постели, не в окружении родни, не в больнице – тут без милиции не обойтись. Горелова призывали как судью, как человека, наделенного властью, решать – «законно» или «незаконно» преставился человек. Это обстоятельство всегда удивляло и даже раздражало следователя, поскольку он думал, что нет ничего на свете законнее рождения и смерти. Живи Великоречанин в деревне, среди людей, – милицию бы и звать не стали. Пришел бы участковый врач, осмотрел, выдал бы точно такое же заключение, что и судмедэксперт Шмак, – и дело с концом. Старика бы, как полагается, обмыли, одели, нашлись бы старушки – отпели. И похоронили. Потом бы справили девять дней, сороковины, а затем еще много лет на радуницу поминали бы безродного старика вместе со своими – и это было бы в высшей степени гуманно и просто, по-человечески.
Но уж если следователь приехал «узаконить» смерть, то, значит, будут хлопоты, маета с опросами, тягомотина с бумагами, протоколом об отказе в возбуждении уголовного дела. И родня, вместо того чтобы, сидя возле гроба, оплакивать умершего, станет бегать по учреждениям, бить пороги в милиции и морге. Все бы шло своим чередом, и бегать вовсе не обязательно, да разве могут ждать близкие, когда такое горе? И попробуй докажи им, что ты вовсе не бездушный человек, а что на тебя взвалили простую и вместе с тем непомерно тяжкую обязанность – «узаконить» смерть.
Горелов взглянул на часы и медленно поднялся по скрипучим ступеням в избу. Солнце клонилось к горизонту, и косые его лучи стояли пыльными столбами. Расплывчатые пятна света лежали на скобленном добела полу, отчего стены и углы жилища казались темными и высокими. Он подтянул табурет и сел у порога, как садятся зашедшие на минуту гости. Старик Кулагин, не переступив порога, остановился в сенцах и привалился плечом к косяку. Сразу по приезде Горелов уже заходил в избу. Обошел, осмотрел, вещи потрогал, в подпол заглянул и ничего особенного не заметил. Потом еще раз заглянул – искал адрес сестры. Перетряс старый никелированный чайник, в котором хранились документы старика, нашел паспорт, сберкнижку, несколько желтых, истертых справок, читать которые даже не стал, и пачку квитанций об уплате сельхозналога. Адреса не было, а другое его тогда не интересовало. Теперь следовало составить опись имущества, и он было приготовился писать, но положил папку на постель, осмотрелся. А что он мог особенного заметить, если не знал, как было раньше, до смерти старика? Да, года три назад заезжал к нему переночевать. Помнится, по браконьерству работал. Намаялся за день по лесу, пришел и упал, как убитый, на лавку. Даже не поговорили как следует. Так, перебросились двумя-тремя фразами, и все. Вроде та же деревянная кровать у входа, лавки вдоль стен, печь русская с «железкой»-пасынком, стол, табуретки,
