самодельный бельевой шкаф с задергушками – и в опись-то включать нечего. Разве что корсет... Почему он валяется под кроватью? Ага, там еще чемоданы какие-то.
Следователь вытащил один из чемоданов и откинул крышку. Да какой же это чемодан – футляр. В футляре – аккордеон, видно, старинный, с готической надписью, клавиши перламутровые.
– Это жена у него играла, – проговорил старик Кулагин. – Сам-то он, окромя кувалды, ничего в руках не держал.
– Жена?
– Ну, жена... Померла она, еще когда деревню не переселяли.
В другом чемодане оказались вещи – белые рубахи, брюки, шитые вручную, мотки пряжи, тесемки, пояс с кистями и неожиданно – черный строгий костюм послевоенного покроя из габардина и пожелтевшая от времени рубаха с узеньким галстуком. Откуда? Почему неношеные? Горелов обернулся к старику Кулагину. Тот молча пожал плечами. Запихнув чемоданы под кровать, Горелов встал и прошелся по избе.
Он погляделся в засиженное мухами зеркало, косо висящее над столом, поморщился.
– Ладно, криминала нет. Радоваться надо... А ну как убийство? Ночей бы не спал, бегал бы по округе. А если бы не раскрыл? Ого! Ты знаешь, Петрович, как у нас называют нераскрытое дело?
– Не знаю, – хмуро отозвался Кулагин. – Я в следствии не работал.
– «Темняк» называется, – пояснил Горелов. – Или «глухарь». Это значит – темное дело, глухое. Начальство таких слов терпеть не может. Как зависнет дело темняком – ни сна тебе, ни покою. С утра до вечера – как савраска. Минуты нет, чтобы сесть и подумать вот так.
– Ну, ты думай сиди, а мне некогда, – сказал Кулагин. – Мне скотину гнать надо, вечер... Хозяйки беспокоиться начнут.
– Да-да, гони скотину, – вздохнув, согласился Горелов. – Распишись в описи имущества и гони.
Он добавил к ульям и овцам аккордеон, наскоро вписал вещи, найденные в чемодане, и подал бумаги Кулагину. Тот, не читая, подписал их и засобирался.
– Ты уж прочитай, – остановил его следователь. – Вдруг я что-нибудь не включил и присвою себе. Аккордеон, к примеру. Вещь-то дорогая.
– Доверяю, – буркнул Кулагин. – Чего там...
– Нет, прочитай! – не скрывая раздражения, сказал Горелов. – Садись и читай. Чтоб все в наличии было. А то – «доверяю». Я вот уже себе не доверяю!
Оставив старика в избе, он вышел во двор.
Солнце дожигало остатки дня, зной ослаб, но в воздухе стало душно и парко. Скот плотно лежал вокруг угасшего дымокура, сморенно жевал жвачку и лениво отмахивался от реявших над стадом паутов. Горелов прислушался к стуку молотка в бывшей кузне и, стараясь не глядеть на покойного, укрытого брезентом, направился на этот звук. Иван Вальков стоял за верстаком и сколачивал гроб, а подпасок Мишка ходил вдоль стен с плоскогубцами и дергал гвозди. Пиленых досок у Великоречанина не нашлось, поэтому Иван пустил на гроб кедровые заготовки, прибереженные стариком для ульев. Заготовки оказались коротковаты, и посередине домовины виднелся стык, отмеченный широкими шляпками самодельных старых гвоздей.
– Где медовуха? – спросил Горелов, наблюдая за работой мужика и парнишки.
Вальков невозмутимо забил очередной гвоздь и буркнул, не глядя на следователя:
– А чего тебе медовуха? Протокол? Ну давай пиши. Только штраф платить некому.
– Медовуха не самогон, за нее не штрафуют, – сказал Горелов и, осмотревшись, заметил логушок под верстаком. Иван перехватил его взгляд и попытался задвинуть медовуху подальше.
– Не дам! – отрезал он. – Это не мое.
– Я тебя и спрашивать не буду, – бросил Горелов и, нагнувшись, достал логушок.
Вальков отложил молоток, оперся на верстак и сощурился:
– Прошу тебя... следователь. Только не хами, понял? Я малость выпивший, а выпивший я хамства терпеть не могу. Самому Господу в рожу дам, хоть у кого спроси.
– А я знаю, – спокойно сказал Горелов. – Пьяные все горячие. Откуда только что берется. Зато трезвые – как бычки на веревочке.
– Не твое дело.
– Как же не мое? – удивился следователь и взял с подоконника пустую стеклянную банку. – Мое, Иван. Сейчас, куда ни коснись, везде милицию зовут. Врача зовут и милицию. У одной бабуси поросеночек пропал, и то позвала. Муж с женой поскандалят, развод затеют – милицию, суд, прокуратуру на ноги поднимают. Небось на свадьбу не приглашают!
Он налил в банку медовухи, подержал ее перед собой, нахмурился:
– Что ж, как говорят, за помин души.
Иван тряхнул головой, подозрительно поджал губы, однако ничем больше удивления не выдал. Следователь поставил банку, утерся рукой.
– И еще на поминки не зовут, – проговорил он. – Сами являемся, непрошеными, незваными. Наверное, совсем крышка придет, если на свадьбы да на поминки звать станут. Как ты думаешь, Иван, станут звать когда, нет?
– Не знаю, – буркнул Вальков недружелюбно. – Кто знает, может, станут, может, нет.
– Если на свадьбе драка – зовут, – вставил Михаил, со скрипом выдирая ржавый гвоздь. – А какая свадьба без драки-то?
– Не про то разговор, Михайло, – оборвал его Иван. – Про принцип.
– Я вот тоже не знаю, – вздохнул Горелов.
– Ты помянул? – помолчав, неожиданно спросил Вальков. – Если помянул – иди. Иди своим делом занимайся. Не мешай нам.
– Я свое дело сделал, – сказал Горелов. – Один маленький пустячок остался.
– Иди делай пустячок, – бросил Иван и начал выпрямлять гвозди. – У тебя работа такая, и пустяки все серьезные.
– Тихо-тихо... – проговорил следователь. – Хозяин нашелся.
– И хозяин! – подхватил Иван. – И может, даже родня.
– Хорошо, мы чужие, – согласился Горелов. – Наскочили по случаю – и нет нас. А вы здесь вроде как свои. Ну а как же Дмитрий Петрович? Он ваш, местный, однако собрался скот в деревню гнать. Он что – тоже чужой?
– Ой, дядь Вань, мне пора! – спохватился Мишка. – Дед ругаться будет. Одному-то со стадом...
– Сиди! – обрезал Вальков. – Если хочет, пускай один гонит. Это его дело. Мы ему не указчики.
Мишка послушно взял плоскогубцы, примерился к очередному гвоздю, но дергать не стал.
– Ты, следователь, старика Кулагина не трожь, – посоветовал Иван. – И следствия здесь не наводи. Он человек нервный, больной. Пускай живет как знает. Пытать его мы и правов-то не имеем.
– Я, однако, пойду, – сказал Мишка.
– Погоди, Михайло, останься, – попросил Вальков. – Александра Тимофеича устроим – пойдешь. А то скоро солнце на закат, успеть надо. После заката не хоронят. Нам же еще яму копать. Но ничего, здесь земля мягкая, песок, мы ее быстро, Михайло.
Он выпрямил гвоздь, вживил его в доску и двумя ударами засадил по шляпку.
– А ты иди, иди, – неожиданно спокойно сказал он Горелову. – Если помянуть еще хошь, вон стоит. И иди. Вишь, торопимся. Доярки там совсем изойдут...
Горелов молчал, вертел в руках ржавый, с насеченными заусеницами самокованный гвоздь.
Если бревно не трухлявое, такому гвоздю скорее шляпку открутишь, чем вырвешь...
Возле «своей» полосы дорога кончалась. Дальше, куда ни ступи, – посевы: впереди лен, густой, ноги путает, по сторонам конопля стеной поднимается. А до черемухи рукой подать. Замешкавшись на секунду, Сашка шагнул с дороги и пошел напрямую: ничего, лен еще молодой, едва цвести начал, значит, выправится, поднимется, его не шибко-то истопчешь.
Под черемухой он остановился и теперь уже хорошо разглядел человеческую фигуру, идущую следом. Не Марейка ли? А ну если мать заподозрила что и послала глянуть? Великоречанин стоял в тени куста, и следивший, видно, потерял его, потому что затоптался на месте, осматривая издали черемуху.
– Эй! Чего надо? – крикнул Сашка. – Чего ходишь? Пошел отсюда!
Человек пугливо метнулся назад, но замер и, помедлив, тихо двинулся к кусту.
