– Как на убой, значит? – посуровел голос Кулагина.
– На убой, – снова подтвердил он. Великоречаниха, прижав к губам обвязанную тряпицей руку, молчала, и в глазах ее копился испуг. Малышев опустил голову и потер подбородок о воротник гимнастерки.
– Это в каком же таком плену ты был? – спросил Дмитрий и сощурился. – У какого такого захватчика?
– У немцев, – ответил Сашка, и на его скулах заходили желваки. – В самой Германии. Под Берлином.
– Вон аж где! – наигранно удивился Кулагин, и губы его заметно побелели. – А мы вот с Федором чуть- чуть до того места не дошли. Только с другой стороны, с нашей. Дошли бы, да вот Федор-то в танке обгорел, а меня...
– Не надо, Мить, – попросил тихо Малышев. – Чего теперь разбираться-то? Ну если так вышло. Он же не нарочно...
– Самое время и разобраться, кто чем на войне был. Мать с сестрой тут на себе пары подымают, а он шоколады ест. Они на траве да на брюкве – он кофе пьет.
– Не говори так, Митрий, – неожиданно твердо сказала Великоречаниха. – Какая кому судьба вышла...
– Судьба вышла? – взъярился Кулагин и рванул пуговицы на гимнастерке. – Одному – с голоду пухнуть, другому – рожу у немца наедать? Мне – кровь проливать, а ему?! – Он резко схватил Сашку за грудки, притянул к себе, чуть не свалив с табуретки. – Говори: кем в плену был?! Как на духу говори! – Лицо у Дмитрия задергалось, побелело. – Я право имею спрашивать! Ну?
– На мне опыты ставили, – тихо ответил Великоречанин.
– Опыты? Это какие такие опыты? Как рожу на шоколаде нажрать?!
Марейка испуганно вскрикнула и вцепилась в брата, Федор зажмурился и тяжело покрутил головой.
– Значит, немцу служил?.. – полушепотом выдохнул Кулагин. – Значит, продался?
– Отпусти его! – неожиданно звонко выкрикнула Великоречаниха. – Отпусти! И ступай из избы. Уходи – вон порог.
Дмитрий резко обернулся к ней, хотел что-то сказать, но она дернула его за рукав и указала на дверь.
– Уходи, Митрий. Не трогай моего сына. Уходи!
Кулагин встал, отбросив табурет, и судорожно перевел дух.
– Какой ни на есть, а мой. Уходи, Митя, – тихо повторила Великоречаниха.
– Пошли отсюда! – приказал Кулагин и толкнул Федора. – Тут нам делать нечего. Идем.
Федор сидел, опустив голову, и культи в рукавах гимнастерки мелко подрагивали.
– Ничего, я тебя выведу на чистую воду! – рубанул Кулагин и, круто развернувшись, ногой растворил дверь.
Нераспечатанная четушка стояла на столе, и синели в плошке остывающие драники...
Шмак подступил к Валькову со шприцем, однако Иван, высасывая кровь из ранок, замахал на него рукой, дескать, иди ты со своими уколами, так пройдет.
– Вам что, жить надоело? – угрожающе спросил эксперт. – А ну, поднимите рубаху!
Иван выругался, ушел к омшанику и сел на ступени, ведущие вниз. Может, отстанет. Однако Шмак призвал Горелова вразумить остолопа и пошел следом. Горелов не вразумил. Ему было некогда. Склонившись над протоколом, он писал уже третью страницу, время от времени шаря озабоченным взглядом по захламленному двору. Шмак начал растолковывать Ивану, что укол – это не больно, всего- навсего гамма-глобулин, его и ребенок переносит спокойно, а он, Вальков, капризнее ребенка, хотя и взрослый человек. Иван молча выслушал врача, плюнул и, забравшись в омшаник, заперся изнутри.
– Он что у вас, псих? – спросил Шмак у Кулагина, бросая шприц в портфель. – Надо же думать немного головой!
– Да нет, он ничего мужик, – ответил старик Кулагин, удерживая рукой дергающуюся щеку. – Когда тверезый – ничего. Это когда выпьет – дурной, а так ничего.
Щека не унималась. Обычно при расстройстве старик научился быстро справляться с неприятным подергиванием – сядет, погладит щеку, подумает о чем-нибудь хорошем, про внуков, например, – глядишь, и отпустило. Сейчас же начинало перекашивать глаз, голову тянуло к левому плечу – не хватало еще, чтобы его коробило на людях. Приступ начался сразу после выстрела, едва в воздухе запахло жженым порохом. Однако дым уже разнесло, рассеяло, но сковывание, стягивание мышц не прекращалось. Он заметил в траве закоптелую стреляную гильзу, вдавил ее сапогом в землю, растоптал, как топчут что-то отвратительное и гадкое. Освобождения не было. Кисловатый запах пороха забивал нос. Ко всему прочему шофер Попков, оттащив пса за огород, вернулся во двор и сел рядом со стариком чистить пистолет.
– Ты это... ты уйди, а? – попросил Кулагин. – Не могу...
Попков удивленно покосился на старика, пожал плечами и ушел в кабину «газика». Старик зажмурился, как мог крепче сжал кулаки – это тоже иногда помогало, – но стоило приоткрыть глаза, как взгляд упирался в лежащего на крыльце Сашку-Беса, и щека прыгала сильнее. Стараясь отвлечься, он пробовал смотреть на коров, бродящих по поляне, разглядывал никелированного козла на капоте машины, видневшегося через проем калитки, однако упорно возвращался к крыльцу. Труп притягивал взгляд и мысли. Старик Кулагин представил себе, как падал с крыльца Сашка: наверное, прошел по двору – согбенный, механически переставляющий ноги и палку, – стал подниматься по ступенькам и уже ступил на последнюю, но тут с ним что-то случилось. Он замер, согнулся и начал падать. Палка отлетела в сторону, руки потянулись к перилам и, не достав их, повисли в воздухе, он опрокинулся навзничь, да так и застыл...
От этих мыслей Кулагину стало совсем нехорошо. Он почуял какую-то боязнь, словно в детстве, когда бегал на кладбище смотреть похороны. Боязно и любопытно. Однако он тут же открестился – вот еще, ему ли бояться мертвых? На фронте такого насмотрелся – не приведи бог. Отца-мать схоронил, а сколько друзей-фронтовиков? Да и сам он теперь в таком возрасте, что стыдно бояться. Сохатый на что уж зверь дикий да пугливый, а и то в старости ничего не боится. Бывало, на коне подъедешь в упор, он же стоит, смотрит на тебя и ухом не ведет. Сохачьи телята тоже непугливые, другого и поймать можно, погладить, но они-то не боятся, потому что не понимают еще, ребятишки.
Кулагин мог и уйти куда-нибудь, чтобы не расстраивать себя, его никто не держал. Что из того – понятым записали? Все равно протокол потом дадут прочитать. Да и что здесь можно написать лишнего? Он не первый раз попадал в понятые и обязанности знал хорошо. Выйти хотя бы вон на улицу, поглядеть коров, заодно подождать своего подпаска Мишку, однако старик сидел под забором на вросшем в землю тележном передке и будто сам врос.
Попков вычистил пистолет и, вернувшись во двор, присел рядом со стариком. Он, похоже, томился от безделья и жары и не знал, куда себя деть.
– Слышь-ка, а правду говорят, будто он власть над конями имел? – неожиданно спросил шофер. – Будто любой конь как увидит его, так и стелется, так и увивается?
Кулагин не ответил. Попков заметил, что старик держится за щеку, и участливо спросил, не зуб ли мучает, а если зуб, то можно спросить у доктора какого-нибудь лекарства. Кулагин снова промолчал, и шофер стал смотреть на Горелова, который дописывал уже четвертую страницу.
– Вот работа, – вздохнул Попков, имея в виду следователя. – Штаны украли – дергают, человек помер – дергают. А писанины-то сколько – мать моя-а!.. А еще я слыхал, будто Бес в трубу вылетал. Один мужик рассказывал. Говорит, заехал к нему переночевать. Ну, легли спать, а мужик этот возьми и трубу-то закрой. Ночью слышит – грохот, сажа посыпалась. Спичку зажег, а Бес стоит у печи, чумазый весь, и голову чешет. Вдарился об вьюшку... Врал, конечно. Это какую трубу надо, чтоб его протолкнуть?
Между тем Горелов позвал Шмака и велел начинать медицинский осмотр трупа. Шмак вынул из пакета резиновые перчатки, со скрипом натянул их на руки. Вдвоем с Попковым они расстелили брезент, переложили труп, и шофер вызвался писать под диктовку эксперта акт медицинского осмотра.
– На вскрытие повезем? – спросил Горелов.
– Нет смысла, – осматривая тело, сказал Шмак. – У него просто остановилось сердце. Да и возраст... Тем более жара такая, пока привезешь...
Кулагин снова закрыл глаза, напрягся, скорчившись в неудобной позе, – на секунду полегчало. «Жил бы среди людей, так помогли бы, – подумал он, – а то, конечно, здесь-то упал – и поднять некому...» Старик
