Глава шестая
КАНАЛ МОСКВА-ВОЛГА
Строительство канала Москва-Волга раскинулось на сотню с лишним километров от столицы до величайшей реки Европейской России, по дачным местам и пригородам. Рабский труд применялся нагло, почти на глазах у пяти миллионов жителей красной столицы мирового пролетариата и «самого свободного государства в мире». День и ночь работали вручную сотни тысяч заключенных: великоруссы, сибиряки, украинцы, белоруссы, казахи, кавказцы, раскулаченные, урки и шпана. В рваной обуви, в истлевшей грязной одежде, с бледными изможденными лицами катили они тяжелые тачки с землей по доскам. На крутых подъемах стояли специальные рабочие с длинными металлическими крючьями. Каждая тачка подхватывалась с двух сторон этими крючками и взлетала на трудном месте еще быстрее, чем ее вез один рабочий по отлогому скату; это подгоняло, непрерывный конвейер тачек двигался сплошной вереницей. Бесконечные бараки, колючая проволока, дозорные вышки, полицейские собаки. Прекрасная подмосковная природа была обезображена, вольное население не подпускалось к лагерям и трассе канала, везде стояли посты, везде требовали пропуска. По воскресеньям нарядные, разукрашенные флагами пароходы везли москвичей вниз по Москва-реке на отдых в село Коломенское, мимо Прервинского шлюза, где работало несколько тысяч заключенных. Целые этапы вымирали, многие гибли на работе и их вывозили на тачках вместе с землей и грязью. Кое-где работали механизмы, экскаваторы и разные примитивные приспособления, но их было очень мало. Основная работа велась вручную.
Всё строительство делилось на районы, районы — на участки, участки — на объекты. Управление строительства помещалось в середине трассы канала в маленьком старинном городке Дмитрове.
Павел сошел с дачного поезда и пошел по немощенным уличкам среди уже зазеленевших садов и деревянных домиков к управлению лагеря. Налево от него остался старинный белый собор, сиротливо возвышавшийся на холме, напоминавшем древнее городище. Городок был крошечный. За городом на горе виднелась группа бараков. Свежий бодрящий ветер сильно дул в лицо и быстро гнал по голубому небу белые хлопья облаков. Павел любил такую погоду, она его, обыкновенно, бодрила и радовала, но сейчас он чувствовал себя скверно, несмотря на то, что задуманный план пока удавался. В Туле по письму Григория решительная хозяйка приняла его без радости и гнева, молча достала домовую книгу и пошла прописывать. Получив временную прописку, Павел отправился в милицию. Паспортизация города уже подходила к концу и уже не было громадной очереди, которую так удачно миновал Григорий. Павел предпочел ждать и пройти паспортизацию в общей массе. В очереди слышалось много вздохов, покрякиваний, чувствовалось волнение и нетерпеливое ожидание, но почти не было разговоров. Наконец, заветный стол приблизился; пожилой милиционер в заломленной на затылок фуражке устало писал. Павел посмотрел на часы — было четыре часа, время как раз самое хорошее: на завтра откладывать рано, рабочий день кончается, надо спешить. Внимание в такие моменты притупляется. Павел был уже у стола и смотрел через плечи, как рука писаря бегала по бланкам паспортов.
— Как вы хорошо пишете, — сказал Павел тихо, с восхищением следя за толстыми пальцами милиционера. Удивленно довольная физиономия поднялась от стола. — Наверное вы очень долго учились, — продолжал Павел, чувствуя, что попал в цель.
— Всего четыре класса окончил, — самодовольно ответил милиционер.
Подошла очередь Павла. Господи, помоги, помилуй.
— Почему временная прописка?
— Я недавно приехал.
— Справка с работы?
— Еще не поступил.
Павел, стараясь не дать милиционеру времени на размышление, положил на стол старый вид на жительство и грамоту красного ударника, тоже полученную в концлагере, и под самым низом удостоверение об освобождении.
— Я отбывал срок в лагере, освобожден досрочно.
Павел не совсем врал: зачет рабочих дней сократил срок почти на год, хотя это и не равно досрочному освобождению.
— Вот грамота ударника. Кольцов писал по этому вопросу в «Правде»…
Усталая голова милиционера соображает слабо; направление из лагеря в Тулу, паспорт выдать можно. Толстые пальцы опять неуклюже бегают по бумаге. Павел опять восхищается почерком:
— Это прямо удивительно, графолог сделал бы заключение об уме и твердости характера.
Павел боится переборщить. Нервы натянуты. Только когда чего-нибудь настойчиво, страстно хочешь — это удается. Наконец, роковая графа. Толстые пальцы начали писать, напряжение достигло апогея… «На основании каких документов выдан паспорт». Надпись сделана четким тонким шрифтом. «На основании вида на жительство №…». Господи, может быть, произойдет чудо и он совсем не упомянет о справке об освобождении. Чуда не происходит, справка об освобождении упомянута, совсем так же, как у Григория. Может быть, его сведения о постановлении СНК неверны; может быть, то, что получил Павел, никакой не успех, а такой же волчий паспорт, как у других освобожденных. Павел, опустошенный и измученный, уходит. Завтра постоянная прописка, военный комиссариат, затем в Москву.
Бараки всё приближаются, их вид наводит уныние. Всё, что угодно, предполагал, но то, что после освобождения сам вернусь наниматься в лагерь — не предполагал. Павел достает из бокового кармана конверт, письмо к дальнему родственнику Сергея Ивановича, бывшему гвардейскому офицеру. Тоже отбыл пять лет и тоже сам вернулся в вольнонаемные сотрудники. Конечно, вольнонаемные сотрудники не чекисты, это промежуточный слой между «кадрами» и заключенными, тем не менее это чудовищно. Павел подходит к неогороженным проволокой баракам, где живут вольнонаемные — хорошо хоть нет проволоки и вышек — и ищет барак № 3. Длинный коридор, слева двери в комнаты. На каждую семью одна комната. Павел стучит в легкую дощатую дверь.
— Войдите.
Обычная барачная комната: четыре кровати, шкап, письменный стол у окна, обеденный стол посередине, бязевые коротенькие занавесочки. Высокая пожилая дама с измученным лицом, глаза большие, кожа на лице прозрачная с мелкими морщинками.
— От Сергея Ивановича, недавно освобожден. — На лице появляется приятная улыбка.
— Садитесь. Хотите устроиться на службу? Я думаю, это вам удастся. Знаете, после стольких лет, наконец, сыты, в тепле и все вместе. Паек очень хороший, прекрасная столовая. — Она опьянена роскошью свободной жизни. Господи, сколько ей, бедной, пришлось перетерпеть. — Муж занят целый день — двенадцать, четырнадцать часов, но зато мы вполне обеспечены. Дети учатся, у нас двое и, знаете, самое главное, ничего не боимся. Даже ареста. — Она наклоняется и шепчет это Павлу на ухо: — Тут очень много наших, прежней интеллигенции. Встречаемся, конечно, только в официальных местах, иногда в гости, но, конечно, редко, с оглядкой. Зато сыты, пайка хватает вполне. Я вас сейчас накормлю, не стесняйтесь — мы тоже знаем, что такое голод. Кроме того, я вам дам талон в столовую.
Вы увидите, — совсем роскошная, даже духовой оркестр.
Говорит всё это она быстро, неровно, с каким-то надрывом. Павел понимает ее до самой глубины ее истерзанной души, но ему не по себе. Да, в заключении в некоторых отношениях было лучше.
Григорий уже устроился, но ближе к Волге, далеко от Москвы. Путь ли это в столицу или к капитуляции? Дама разогревает макароны на сливочном масле, дрова в железной печке потрескивают. Павел расспрашивает, где можно найти место, кто из знакомых чем может помочь. Дама знает много, но недостаточно. Муж придет поздно вечером. На работе с ним говорить нельзя. Блат и закон волчьей жизни требуют конспирации.
— Конечно, за нами следят, — говорит дама, — но всё же арестов нет, во всяком случае, неизмеримо меньше, чем на воле. Но следят неусыпно. Одна интеллигентная барышня отбыла три года заключения, не могла нигде устроиться и поступила сюда в управление. Месяц тому назад она от тоски и отчаяния бросилась под поезд. Было целое следствие, выясняли откуда такие настроения. Собирали общее собрание и грозили репрессиями. Ужасно. Некоторые чекисты играют в аристократию: одного зовут Евгений Онегин — представьте себе, какая пошлость. Человек умный, интересный, с интеллигентной внешностью, но как
