на свое порубежье, глядь, а на другой стороне уже частокол стоит и за ним удопоклонницы новые гнезда себе на деревьях лепят. Обрадовались и стали кричать:
– Будет вам гнезда вить! Ступайте в наши казармы, всем места хватит!
Омуженки, словно птицы от щелчка, враз все встрепенулись и в тот же миг попрятались. Спохватилась Скуфь, что неладно сделала, но поздно, ни одна дева более не появилась из-за острога. Возвратились они в казармы, а там их уже Мерцана поджидает.
– Сестры мои вам уступили, – говорит она. – Согласились, что вы жить станете в своих жилищах, ибо они просторные, светлые и теплые. Но поскольку вы напугали дев своим криком, то теперь ваш черед нам уступать.
– Научи, что нам делать? – чуя свою вину, ответила Скуфь.
– Совсем малая уступка, – сказала омуженка. – Станете вкушать ту же пищу, что и мы.
– А вы какую вкушаете?
– Кобылиц доим, молоко да сыр наша пища.
Витязи было согласились, да тут же и опамятовались.
– У вас кобылицы, а у нас дарованные Ураганом жеребцы. Мы бы уступили, да доить некого! Потому диких зверей стреляем, утиц и прочих птиц. Тем и сыты.
– Худо дело! В чем же вы можете уступить?
– Во всем другом готовы!
– Добро! Девы племени мати не любят всякого домашнего творения – шить одежды, готовить пищу, нянчить чад. Способны вы взять на себя сии труды?
Скуфь переглянулась.
– Да ведь сей труд – женский! Исполнять его мужчинам позор.
– Вот видите, вы ни в чем уступать не хотите!
– Хотим, Мерцана! Но только не в пище и домашнем творении.
Хитрая омуженка лишь усмехнулась и спрашивает:
– Верное ли ваше слово?
– Верное! – закричала Скуфь, не подозревая подвоха.
– Мечами своими поклянетесь?
– Клянемся!
– Добро! – Мерцана села на коня и уехала на свою сторону.
Не проходит и часа, возвращается она со своим кумиром и ставит его на высокое место среди стана.
– Отныне уду станете поклоняться и требы воздавать! А петь славу Ариде я потом научу.
И в тот же час ускакала.
Позрели витязи на глиняного омуженского кумира, сгребли бороды в горсти и сели думу думать.
Многоликая, пестрая от цветных одежд и бренчащая жиром волна наползла на холм и ударилась о государев табор, окатив Урагана брызгами криков и восклицаний:
– Причастен! Причастен!..
– Прости нас, государь!
– Помилуй!..
– Не насылай гнева богов!
– Спаси нас!
– Не проклинай!
Пешие вечевые старцы пытались пробиться сквозь распластанные по земле тела вельможных саров, а те, в свою очередь, оставшиеся без рабов и носилок, сучили ножками и карабкались вперед. Пряжки и булавки давно расстегнулись в толчее, и теперь полураспущенные дорогие ткани трепал ветер, вздымая над толпой и заслоняя солнце. Но они уже ничего не замечали, не заботились о своем достоинстве; князья и ярые мужи елозили перед телегами, поставленными в круг, и эта преграда была для них неприступна.
Старцы же, шагая по их широким спинам, стремились возвыситься, дабы подать Урагану свой бич.
– Высеки нас, как рабов!
– Усомнились!..
– Возьми бич, выпори меня!
– Не оставляй, государь!..
– Ты причастен!
– Воистину!..
– Мы погибнем!
– Лучше покрой всех черным покровом!
Ураган взирал молча, и его лошадь пугливо прядала ушами после каждой волны криков, после чего трясла головой, словно сбивая гнус. Если бы сейчас был бич, возможно, государь и ударил бы, но не от гнева на толпу – от омерзения, за что и секут черную степную змею, вовсе не ядовитую и не приносящую вреда. И чем дольше он молчал, тем неистовей бушевали люди, еще называющие себя сарами.
Если наказывали рабов за преступления, то они, желая спасти жизнь во что бы то ни стало, вкушали свое дерьмо, чем и показывали низость и верность служения господину. Но когда именитые мужи стали испражняться и тут же пихать в рот свои испражнения, Ураган ужаснулся, глазам своим не поверил! И с уст его уже были готовы сорваться слова, коими причастные взывали к богам:
– Боже! Вы суть огонь земной и небесный!..
И сорвались бы, не вспомни он бессмысленности сего воззвания: не карали боги беззаконных!
Подручный Свир, глядя на своих сородичей, устрашился и устыдился настолько, что залез под брюхо своего коня и теперь таращился между его передних ног. А Ровен, жаждущий наследства и возмутивший государев кочевой путь, плакал, катался по земле и бил ее кулаками, исступленно восклицая:
– Ведал бы!.. Коли ведал бы!!.
– Хара, благодарю тебя, – вместо проклятий произнес Ураган. – Был бы у меня еще один бич – бросил бы в другой раз.
Слова прозвучали тихо, почти как шепот, однако в тот же миг громогласный ор и стенания оборвались, словно по мановению божьей десницы. Должно быть, речь отнялась, ибо рты все еще были разинуты, или устрашились чего-то и онемели на минуту!
В этой мертвящей тишине Ураган спешился, поднял с земли приемного сына, утер рукавом его мокрое лицо.
– Ну, полно слезы лить, – сказал он. – Добро, что ты прискакал и возмутил путь. Добро, что я позрел на свой народ...
– Не по своей... воле, – все еще давился от рыданий Ровен. – Не ведал... Меня Кочень послал...
– Мало что сотворяется по нашей воле...
– Нет, сотворяется! – Его глаза вдруг высохли и взор запламенел. – По своей воле, Ураган!.. Я прежде вздумал убить тебя! И не убил по своей воле!
– Неужто поднялась бы рука?
– Вот! – Он вынул засапожник из-под одежд. – Нож приготовил... Отравлен нож! Мыслил убить, когда ты передашь наследство. Дабы никто более не знал истинных имен богов.
– Благодарю тебя, Ровен.
В этот миг позрел Ураган, как, раскинув свои крыла с огненной проседью, парит над головою птица Сирин и ее печальная песнь омывает его искристым дождем. В такие минуты все причастные – от Владычного государя до непорочных дев обычно вздымали вверх руки и ждали, не упадет ли ее тяжелое маховое перо, с коим можно беспрепятственно ходить из мира живых в мир мертвых и обратно. Однако вещие птицы редко бросали такие перья, а чаще роняли над смертным одром легкие перышки, открывающие путь лишь в одну сторону.
На сей раз ничего не уронила птица Сирин, покружила да и потянула в полуденную сторону. И видно, не один Ураган на сей раз позрел вещую птицу, ибо, пока смотрел в небо, не заметил, как схлынула и раскатилась волна беззаконных саров, рассыпавшись по всему стану. И тот же час засуетились рабы, заскрипели колеса, защелкали кнуты, и многотысячный топот копыт привычно всколыхнул зябнущую осеннюю степь.
