Здесь бы никакая стража их не достала, поскольку как огня боялась темных лесов.
Старуха в стену стукнула, она и расступилась. В остроге же ни изб, ни хором, ни казарм, а на деревах только висят какие-то гнезда и ни единой живой души не видать.
– Ну, государь, милости прошу во дворец царицы, – с коварной ласковостью проговорила ягиня. – Слезай с коня да ступай за мной!
– Где же дворец? – Ураган спешился. – Зрю убежище конокрадов и более ничего!
– Они не конокрады, – строго заметила старуха. – А лошадей у вас взяли не корысти ради, а от великой нужды.
– Хоть и от нужды, все одно воровство. За это по нашему закону на первый раз отсекают руку.
– А ты видел знак?
– Какой знак?
– Там, где мати табун пощипали? Не нам – Тарбите коней пожертвовали.
– Все это ваши конокрадские хитрости...
– Эх, государь, а ты ведь знаешь законы Тарги... А сказано: «Не рубите берущую по нужде руку брата, ибо она в тот час – рука моей сестры Тарбиты». Да будет тебе скорбеть об угнанных конях! Ты ныне уж не Владыка саров...
– И то верно...
Ягиня подвела его к большому гнезду меж четырех дерев, которое по сравнению с иными и впрямь можно было назвать дворцом, поставила сучковатый посох. Ураган вскарабкался наверх, отворил малую дверцу и протиснулся внутрь, однако в гнезде никого не оказалось, зато разглядел он еще одну дверь и хотел уж открыть ее, но старуха упредила.
– Не спеши за эту дверь! – сказала громко. – Прежде след вкусить с дороги. Садись на пол, у нас так принято. Я сейчас поднесу тебе суры, и яств испробуешь...
– Где же Чаяна? За этой дверью?
– Ты захотел позреть на нее без доспехов, так, должно быть, разоболокается. – Ягиня наполнила сурой кубок и подала Урагану. – Прежде испей нашего зелья, глядишь, и взор просветлеет. А то ты больно мрачен.
– Не по нраву мне этот острог и жилище. – Он сел, и глиняный дворец затрясся. – Что же царица омуженок в гнезде живет, как птица?
– Не смей называть нас так! – строго промолвила старуха. – Мы народ мати.
– Так ягини и приходят к нам от этого народа?
– Да если б мы не приходили к вам, сары давно бы извелись от своего целомудрия... Прими суру!
Ураган взял кубок, отхлебнул, и в тот же миг дыхание остановилось – будто огня хватил! Однако же стерпел, а старуха между тем продолжала:
– До чего же потешно взирать на вас, когда отворачиваетесь при виде нагого тела!.. Ты держишься за свои обычаи и нравы, а они ведут к вырождению. Не златом искусились сарские женщины и рожать перестали, не от богатой и вольготной жизни загустела их кровь – от потери чар и страсти к соитию. Царица Арида не только жен распутных увела с собой из сарских земель, а унесла вместе с ними яго – божественный огонь любви, без коей не зачинаются дети. Аркан же, думая пресечь подобное в грядущем, утвердил целомудрие. И ныне вы пожинаете плоды его.
– Чего же доброго в беспутстве и любодействе? – отдышавшись, спросил Ураган. – Когда совокупляются с рабами, рождая невольников?
– А и в этом нет ничего доброго, – вдруг согласилась ягиня. – И посему народ мати до сей поры калечит свою плоть, с детства прижигая правую персь. Извечная сарская беда, нет меры...
Она выглянула в малое окошко, после чего налила себе в чашу суры и выпила одним духом.
Крякнув по-богатырски, сотрясла глиняный дворец и, опомнившись, заговорила тише:
– В былые времена ваши государи хоть и держались целомудрия, но ведали, чем оно обернется. И тайно призывали престарелых женщин мати, дабы они обучили дев чарованию и взожгли яго. Ты же привел свою Обаву ко мне в науку...
– Хороша наука! – перебил ее Ураган. – Дочь утратила всякий стыд и посмела огласить отца!
– В этом нет моей вины! – возмутилась старуха. – Обава подвластна року, и не нам судить ее. Не покусилась бы она на ваше целомудрие, свершилось бы то, что ныне свершилось? Захотел бы ты встать на иной путь?.. И напрасно ты усмирил яго дочери алым покровом. Что принесет она Сколоту? Ведь всякая дева, избрав суженого, вкупе с причастием передает ему и огонь любви. Тогда и будет счастье.
Слушая ее, Ураган вновь вспомнил жаркую ночь на Деннице, манящий образ девы и поторопил ягиню:
– Довольно поучать меня. Лучше скажи, отчего не идет Чаяна?
– Вот заладил! Ты обещал повиноваться, так слушай меня! Я же хочу наставить на иной путь!
Ураган посмотрел в мутное окошко.
– Добро уж, наставляй...
– Ныне позри, что стало с сарами без сего огня? – ворчливо заговорила старуха. – А со сколотами, кои попрятались в подземелья и вкушают воду? У народа мати беда иная – даже каленым железом не можем вытравить огонь любви. Что проку перси жечь, коли они после первого же праздника Купалы вновь отрастают?.. Нам всем бы пора не отстаивать свои обычаи, хуля иные, а завести один на всех. Когда-то мы разъединились, не ведая промыслов божьих. А не настал ли тот час, когда след вновь сойтись? И из жалких остатков трех племен возродить новый народ?
– Постой, ягиня! – Ураган вскочил и чуть не вынес головой потолок. – Ты прежде покажи мне Чаяну. И если у нас сладится и мы сотворим вено, сотворим и все иное. А нет, так и боги не помогут.
Ягиня вдруг узрела, что он не пьет суру, и еще пуще возмутилась:
– Я у тебя принимала угощение! А отчего же ты не вкушаешь, коль я потчую? Питье отравлено?
– Не по нраву твое зелье. – Ураган отставил кубок. – Уста палит... Где Чаяна?
– Да, горько наше питье. Но в истинной суре и должно быть огня и в меру хмеля. От вашего кобыльего молока лишь скулы сводит, как от всех ваших нравов. Если бы слить нашу суру в единую чашу, вот был бы добрый напиток!.. А ныне пей, чем угощают!
Он лишь поднес кубок к устам, как дверца в гнездо отворилась и вошла омуженка.
– Здрав будь, государь! – проговорила она мерзким голосом. – Коли ты здесь, знать, не забыл меня и доныне носишь мои путы...
Ураган отшатнулся и расплескал зелье.
В сумеречном свете гнезда он позрел не обольстительную и манящую Чаяну, а деву, более похожую на пара: лицо от холода и степного ветра вымороченное, словно недозревшая сыромятина в дегте, красные волосы на голове сосульками, уши торчком, на щеках да подбородке рыжеватый пушок завивается...
– Не признал? – визгливо засмеялась она. – Зрю, не признал... А ты в сем образе нареки меня невестой!
Не сводя с нее глаз, Ураган осушил кубок, утерся рукавом и выдохнул огонь...
По обычаю сарского целомудрия не то что поклоняться, но и выставлять напоказ такое непотребство, как уд, и взирать на него, если кто-то другой выставил нечто подобное, было зазорно. Однако день, другой и третий ходили витязи возле позорного святилища и не могли побороть воспринятые с молоком матери обычаи. Но раз поклялись мечами, то не могли отступить от своего слова и винили во всем хитрую Мерцану, обманом взявшую с них клятву.
Не видя иного выхода, Важдай взял булаву да и разбил уд вдребезги.
– Не было у нас невест, и омуженки нам не годятся, – сказал. – Натерпимся от них лиха, коли уступим и предадим своих богов. И какое же от нас племя пойдет? Неужто стерпим позор и станем уду требы воздавать?
А витязи внимают, да стоят потупленные и не кричат слова своего – любо, ярый муж! Верно, жаль им оставлять дев, когда они уже совсем близко от них и сидят в своем остроге уже не прячась, когда витязи ходят на реку за водой.
– Во второй раз мы слова не сдержали, – говорит Скуфь. – Негоже так. Что о нас государь подумает? Ведь мы же мечами поклялись добыть ему невесту Чаяну!
– Добро, братья, – согласился воевода. – Выкрадем их царицу, отдадим Урагану и поедем дальше
