«Ишь ты! Ну и Пухов! Догадался же солярку им посолить, – про себя изумился Никита Иваныч. – Это ведь знать надо, соображать!»
– Посмотрим, – упрямо повторил он и не спеша двинулся краем болота, повиливая велосипедом.
11
Возвратившись из дальних странствий, Пухов целыми днями не выходил из дома. Он сидел возле включенного радиоприемника, как привязанный, и если случалось сбегать во двор по хозяйству или нужде, прибавлял громкости и оставлял дверь открытой. Старенький батарейный приемник «Родина» без устали разговаривал, играл, пел три дня подряд, но однажды так и уснувший под музыку Пухов оставил его включенным и батареи за ночь сели намертво. Пухов покрутил ручки, подергал клеммы на питании и пришел в ужас: может быть, именно в этот момент передавали то, что он так хотел услышать.
Однако не растерявшись, он бросился к Ивану Видякину.
– Иван, выручи, дай приемник!
Видякин прищурился, глянул подозрительно.
– Что-то весело жить стал, дед. Как ни идешь мимо – у тебя песни поют.
– Скушно ж одному, – схитрил Пухов. – А радио в избе – как живой человек.
Ни слова больше не говоря, Иван вынес из дома приемник «Альпинист», тут же поковырялся отверткой в его потрохах, поставил новые батарейки и вручил ожившее радио Пухову. Старик уковылял домой и снова засел как в крепости. С «Альпинистом» было удобно: дал громкости немного и ходи с ним где хочешь. Правда, по-прежнему пилила музыка, говорили не то, что надо было, и Пухов ворчал:
– Опять кантата, в душу ее… Заведут на час, а ты слушай.
И вот наутро следующего дня Пухов включил «Альпинист» и тут же услышал программу передач, вернее, фразу, сказанную диктором на одном дыхании:
– Критический репортаж журналиста Стойлова «Есть ли на болоте хозяин?» слушайте в девять часов двадцать минут.
Пухов глянул на часы – было еще восемь – и неторопливо стал одеваться. Вооружившись клюкой и приемником, позванивая медалями, он вышел из ворот и направился к Аникееву.
– А что, хозяин-то спит еще? – спросил он у Катерины, гнувшейся под коромыслом.
– Нету в этом доме хозяина, – отчего-то сердито отозвалась Катерина. – Одна, как проклятая… Чуть свет схватился и на болото. А как эту бумагу получил, так совсем сдурел.
Катерина поставила ведра на крыльцо, разогнула спину.
– Вот посмотришь на тебя – человек человеком, такого и уважать не грех, – проговорила она грустно. – А этот? Прибежит вечером – ни кожи ни рожи. Одежа за ночь не просыхает… Виданное ли дело: пожилой человек и так себя перед народом держит. А еще уважения к себе требует. Эх…
Пухов прибавил громкости приемнику – играла музыка, которую называли почему-то легкой, – и пошел к Ивану Видякину.
А Катерина села на ступеньку крыльца и заплакала. Ей вдруг стало жаль себя и своего непутевого старика. Есть не просит, пить не просит – отощал уж от болотной канители, нос заострился ровно у покойника. А тут еще Ирина расстройства добавила. Присела рядышком и по-бабьи носом зашвыркала. Чуть-чуть – и заревели бы на пару в голос…
Иван Видякин стоял у верстака во дворе и что-то строгал.
– Здорово живешь! – от калитки сказал Пухов.
– А, приемник принес, – работая фуганком, бросил Иван. – Сломался, что ли?
Пухов еще добавил громкости и повесил «Альпинист» на плетень.
– А надобности больше не имею.
– Ну, тогда выключи, что зря питание переводить.
– Погоди, выключу. Сначала послушаем, – все хитрил Пухов. – Ишь, музыка-то какая славная – кантата называется. И ты, Настасья, послушай. Для женского уха музыка – штука приятная.
Видякин сел на верстак и вдруг уставился на старика так, словно ударить захотел.
– Ты что, Иван?
– Так это ты журналиста привозил? – в упор спросил Видякин.
Скрывать не было смысла. Пухов оттого и боялся лишний раз заходить сюда, чтобы Иван вот так не посмотрел и все бы сразу понял.
– Да-а… – протянул Иван. – Я-то грешил на Никиту Иваныча… Вот это прокрутили вы меня.
– Сейчас критический репортаж будет: «Есть ли у болота хозяин?», – сказал Пухов. – Это про наше болото.
Видякин кряхтел, постанывал, согнувшись на верстаке, словно у него прихватило живот. Настасья как ни в чем не бывало шуровала печку и ворочала ведерные чугуны.
– Завхозу из Москвы бумага положительная пришла, ты на радио прорвался, – с трудом выговаривал Иван. – Вот вы как меня…
Он вдруг схватил фуганок, пристроил заготовку и со свистом хорошего инструмента погнал стружку.
– Значит, вы с Завхозом правы, я – нет? – приговаривал он. – Вы на конях, я – пеший… Значит, можно и в Москве правду найти, и на месте общественность поднять?.. Ловко вы меня, старики. Слышь, Настасья! Ты поняла, нет?
– Я все поняла, – отозвалась Настасья, работая толкушкой в чугуне. – Крепись, Иван.
Иван бросил фуганок и сел на землю, привалившись спиной к верстачной стойке. Не стонал больше, не кряхтел – ослаб в одну минуту, словно из него выпустили воздух.
– Значит, можно… – повторил он.
– А чего нельзя? Можно, – согласился Пухов. – Поднял ведь? Поднял… Этот Стойлов как миленький прилетел. Давай, говорит, в машину и на место происшествия! Во! Место происшествия – болото теперь называется. Они вообще там носились как лихорадочные…
– Так, погоди, – заинтересовался Видякин. – Ну-ка по порядку расскажи.
Музыка играла, вальс – широкий, залихватский, такой, что голова у Пухова немного кружилась. Пухов забрался на верстак и выставил протез.
– Порядок был такой. Приехал я в общество охраны природы, а там председатель – ну, тоже фронтовик и тоже на одной ноге. Только у меня правой нет, а у него – левой. Мы потом с ним пару хромовых сапогов в Военторге купили, на двоих… Я ему все про болото, про журавлей выложил, а он-то уж и до меня знал, но ничего поделать не мог.
– Ну-ну, – торопил Видякин, и глаза его медленно оживали.
– Что – ну-ну? Сели мы с ним, покумекали, – продолжал Пухов. – Он мне бумаги показал, которые по инстанциям посылал. Везде один ответ: если, мол, в Алейке заповедника нет, то торфа эти можно добывать. Не стоять же электростанции… Во. И пошли мы тогда в газету. А там уж какой-то мужик с председателем поговорил, председатель выходит от него – ругается, – айда, говорит, на радио!
– В газете о чем говорили – слышал? – спросил Иван и, пошевелившись, встал.
– Не, я в предбаннике сидел, а они за дверями разговаривали, – отмахнулся Пухов. – А на радио мы как рассказали – там как забегали! Давай звонить туда-сюда. А этот парень, Стойлов, ловкий оказался. Пока канитель шла, он меня в машину – поехали! На место происшествия! Дескать, там разберемся.
– Ты с ним на болоте был?
– Откуда?.. Стойлов меня в Алейке высадил, говорит, идите, дедушка, домой, устали, поди. Я сам с ними поговорю… Только я понял, он за мою безопасность боялся. Я, говорит, раздраконю их в хвост и гриву да уеду, а вам здесь жить. Народ-то там, – Пухов кивнул в сторону болота, – всякий. Что у кого на уме?..
– Настасья, слыхала? – спросил Иван. – Поняла?
– Поняла, Ваня, – сказала Настасья. – Послушаем еще, ты не тушуйся, Ваня…
Музыка заметно пошла на убыль, пошумела где-то вдалеке, побубнила, как запоздалая дворняжка вслед прохожему, и раздался щелчок, после которого, как уже изучил Пухов, обязательно появлялся человеческий голос.
Первые два дня после отъезда Кулешова мелиораторы маялись от безделья и ругали своего начальника. За ними нужен был глаз да глаз, поскольку Колесов не успокаивался и мутил воду. Раза три за это время он заводил свой бульдозер, садился в кабину и кричал:
– Вы как хотите, а я пошел работать!
