– Ну… Собрались и укатили. Иван Видякин сказывал, начальников обоих сняли будто с работы. Они заходили к тебе, поговорить все хотели. А ты в горячке лежал, нес околесицу какую-то, матюгался – страсть одна… Кобель тогда и хватил Григорьева.
– Сняли, значит…
– Да уж сняли, – отчего-то вздохнула старуха. – Иван сказывал, теперь новых ждут… Иван-то все тебя жалеет, спрашивает, как да что…
– Жалельщик нашелся, – проворчал старик, однако зла к Ивану не почувствовал. – А за кожанку уплатить придется, чтоб скандалу не было. Не то подумают – нарошно кобеля науськали…
– Не подумают, – уверенно сказала Катерина. – Милиционер как раз был и все сам видел. Говорит, нечего ходить тут всяким и скрипеть, собаки не любят…
– Аж до милиции дело дошло?
– Без тебя тут такое было! – отмахнулась старуха. – Приезжали одного кулешовского мужика ловить. Два дня по лесу за ним бегали, насилу поймали. Одичал будто мужик. На дерево залез и оттуда плевался да орал… Сказывают, умом тронулся с перепою. В деревню его привезли связанного, а ночевать стали – развязали руки-то. Он возьми ночью да удери…
Колесов только и ждал, когда ему развяжут руки. В том, что милиционер уснет как убитый, он не сомневался: парень молодой и за два дня беготни по лесу шибко намаялся. Опыт побегов у Колесова был. Досиживая последний срок за хулиганство, он бегал дважды. Первый раз успел только взгромоздиться на забор из колючки – ссадили, но срока не добавили. Второй раз ушел на два месяца. Ловили по всему свету, а он жил себе спокойно в лесу, в полусотне километров от лагеря. Товарищи по нарам мозги набекрень сворачивали – сидеть-то год оставалось! Ну какой уважающий себя и Уголовный кодекс зек пойдет на волю через забор при таком сроке? В конце концов решили, что Колесов сел за «хулиганку» специально, что ему надо где-то надежно попрятаться несколько лет (а лучше тюрьмы места более не найдешь для этой цели) и ему попросту не хватает срока.
Однако беглец и сам не знал, что его погнало за зону. Просто была весна, а в тех отдаленных местах по лесу густо цвели саранки. Этакий тонюсенький стебелек – и цветок на нем: розовый, изящный и жесткий. Но все дело было в корне. Он помнил вкус сладковатых, скользких луковичек с самой войны, с детства. Он пожирал их сотнями, желудок был полон, однако хотелось еще и еще. Саранки, как хлеб, – не приедались.
И тут, оказавшись за зоной, Колесов набросился на них с полузабытой детской жадностью. Вырывал одну луковичку, едва стряхнув землю, пихал в рот, а глаза в это время уже искали следующий цветок. Наевшись, он накопал саранок про запас, соорудил себе шалаш в неглубоком овражке и, лежа в нем, теперь уже не просто ел – смаковал. Тихо шумел над головой сосновый бор, пели невидимые птицы, шуршали в траве юркие мыши и жучки. Душа Колесова постепенно наполнялась покоем. Ни охраны тебе, ни зеков, ни вечерних проверок. Полное одиночество. Думай, лежи, вспоминай свою пройденную жизнь и жуй помаленьку сладко-пресноватые луковицы. Вот бы заместо лагерей селили бы осужденных в такие вот шалаши поодиночке. Сроки бы большие не нужны стали, да и затрат никаких.
Первый раз Колесов сел по глупости. Работал он в леспромхозе трактористом, зло работал, примерно. А был тот леспромхоз на «сухом законе»: пить на лесоповале – самоубийство. Однажды по случаю перевыполнения плана директор привез в поселок спирт. Передовикам – двойную норму. По случайной ошибке Колесову выдали только одну. Выпив ее и вспомнив, что он – передовик, отправился в контору требовать другую, законно требовать. А его не поняли. Тогда Колесов завел бульдозер, подъехал к конторе и, загнав лопату под нижний венец, слегка приподнял его над землей. Не помогло. Отказали и вызвали участкового. После отсидки Колесов нервным сделался. В лагере сильно переживал от большой скученности. Народу много, все стриженые и друг на друга похожие. Он будто растворился в воде и перестал чувствовать себя Колесовым, а значит, и человеком. Но жить-то хотелось!.. Второй раз сидел за драку и шел в зону спокойно: знакомые места, есть кой-какой опыт. Однако не выдержал, стреканул через колючку…
Два месяца Колесов прожил в одиночестве. Отцвели и затвердели саранки, потом грибы отошли. Исхудал Колесов, бородой оброс, и одежонка износилась, зато так на душе посвежело! Ну будто сроду он в лагерях не сидел, баланду не хлебал и дни до конца срока не считал. Если было бы что поесть – еще бы месячишко пожил, но северное лето короткое, вот-вот снега упадут. Не стал он ждать, когда его разыщут, сломал шалаш и направился пешком в зону. Пришел к воротам, постучал – не пускают, хоть убейся. Кто такой, спрашивают, и по какому делу? Колесов я, крикнул, из отпуска пришел, принимайте! Приняли…
На сей раз Колесов бежал от милиционера со спокойной душой. Он, знающий Уголовный кодекс не понаслышке, ясно понимал, что статьи не будет и его «повязали» как ненормального. А поскольку начальство решило, что он псих, то за утопленный бульдозер не привлекут. Закон гуманный, сумасшедших не сажает.
Дождавшись, когда все уснут (ночевали в избе у Ивана Видякина), Колесов встал, поправил свесившуюся руку своего стража и осторожно вышел на крыльцо. Но тут из темноты появился хозяин. Заслонил дорогу и стоит.
– Уйди с дороги, дьявол! – прорычал Колесов. – Ухо отгрызу!
– Сам ты дьявол, – обиделся Видякин. – Иди спать.
Колесов ощерился, зашипел, забрусил:
– Видал, все видал! Как ты с дьяволом обнимался, как ты на ушко шептал! Как ты ему жратву приносил!.. Не пустишь – всем расскажу. Ты нечистой силе продался!
Иван Видякин побледнел нехорошо, стиснул зубы, однако пропустил Колесова. А Колесов и в самом деле кое-что видел, пока бегал по болоту. Однажды ночью выбрел он к озеру – луна светила, туман от воды поднимался – и залег на берегу. Только будто придремал – услышал, что кто-то ходит по земле. Открыл глаза – Видякин! В болотных сапогах, мешок на плече. Ходит он вдоль берега туда-сюда и пронзительно свистит. Колесов затаился, лежит, смотрит. В это время круги по воде пошли, волны по берегу зашлепали, и вылазит из озера чудовище, за которым они с Путяевым на бульдозерах гонялись. Вылезло оно и – к Ивану. Тот же не побежал вон, наоборот, скинул мешок, развязал и подает что-то горстями. Животина протянула шею и этак осторожно стала жрать что-то из видякинских рук. А Иван еще гладит ее по голове, приговаривает какие-то непонятные слова. Потом, когда чудовище наелось, по-собачьи облизало руки кормильца и голову ему на плечо положило. Такого Колесов уж совсем стерпеть не мог. Выскочил он из укрытия да как заорет! Гул над болотом пошел. А когда проорался и открыл глаза – никого кругом. Ни животины, ни Видякина. Только мешок на берегу валяется. Колесов заглянул внутрь, наскреб со дна горсть – комбикорм, что курицам и другой скотине дают. Съел он остатки и побрел по берегу. Может, еще где лежит? И точно. На другой мешок наткнулся, только на этот раз с солью. Соли было немного, кто-то до Колесова уже сожрал больше половины. Он попробовал соли поесть, но она не полезла в желудок. Жизнь была и так горькая…
Видякин освободил ему дорогу, но сам следом до калитки пошел.
– Куда ты теперь? – спрашивает.
– Назад, – ответил Колесов и встал на четвереньки. Иван подбоченился и долго смотрел вслед уходящему четвероногому. Колесов уходил неторопливо, но выйдя за крайние дома, он вскочил на ноги и помчался к болоту. Его тянуло туда, как убийцу тянет к месту преступления. Тем более не гремели за спиной автоматы и не лаяли тренированные сторожевые псы. Он убегал совершенно свободный, чтобы еще больше освободиться. Полная луна мелькала среди деревьев, пели негромко ночные птицы, бесшумно метались через дорогу мохнатые совы и ротастые козодои. Иногда чьи-то крылья опахивали разгоряченное бегом лицо Колесова, протяжный возглас безвестной невидимой птицы заставлял остановиться и оглянуться. Дыша тяжело, со свистом, он никак не мог понять, кто его окликает и что от него хотят. Он пытался переспросить, но пересохшие от жажды связки выдавали какой-то неразборчивый сип. На бегу он неизвестным образом успевал замечать, как шустрый паучок вяжет сети между деревьев, распуская нити- сторожки по безмолвному воздуху, и как в эти сети попадают легкие ночные метлички, а паук немедля вонзает хоботок в жертву и высасывает начисто жизнь, оставляя одну только оболочку. И как того паучка склевывает на лету верткий козодой. Запаленный бегом Колесов начинал ощущать невидимую жизнь вокруг, видеть то, что невозможно, и это не удивляло его. В одном месте он запнулся ногой о что-то мягкое и теплое, перевернулся через голову и вытянулся на дороге.
– Полегче! – недовольно хрюкнул кто-то, и перед глазами мелькнули клыки. – Гонят тебя, что ли…
