в деревне такую бы бабу вместе с дитем затравили. А сейчас не то время. Конечно, надо простить Ирину. Пусть рожает внука…
И еще Никита Иваныч думал, что вообще в природе что-то нарушилось. Будто она, как и старик, переболела лихорадкой и теперь все в ней по-иному. Вот и журавли стали раньше на крыло подниматься, людей к себе подпускают, не боятся. И женщины без мужей хотят рожать. Куда же это все дальше-то укатится?
Не заметил он, как пришел к болоту. Спохватился, а перед ним уже трактора стоят: в одной шеренге матерые красавцы американцы, в другой – отечественные трудяги. Выстроились друг перед другом и застыли. Вокруг ни души. Только чернеют холмы торфа и блестит рыжая вода в траншеях. Никита Иваныч хотел подойти ближе, но тут откуда-то вывернулся Пухов с ружьем наперевес.
– Сто-ой! – закричал он, прыгая на протезе. – Не смей трогать!
– Чего? – спросил старик, продолжая наступать.
– Стой, говорю! – еще раз предупредил Пухов. – Не то стрелю!
– Ты что, сдурел? – рассмеялся Никита Иваныч. – Это же я, Аникеев Никита.
– Все равно стой, – упрямо сказал сторож. – Мне велено никого не подпускать. Стрелю же!
Никита Иваныч наступал. Пухов попятился, но прочно увяз протезом в болоте.
– Я те стрелю, – спокойно проронила Катерина и, обогнав мужа, вплотную приблизилась к сторожу. Тот спрятал ружье за спину.
– Я при исполнении… Часовой – лицо неприкосновенное…
– Сторожишь, значит? – спросил Никита Иваныч.
– Охраняю государственное добро.
– И те, и эти? – Аникеев показал на шеренги тракторов.
– А как же! – с гордостью произнес Пухов. – Григорьевские, потому как я член общества охраны природы. А кулешовские… Ведь и электричество нам нужно во как! В электричестве наша сила. Их обоих поснимали с должностей-то. Теперь я тут самый ответственный.
Никита Иваныч хотел было отматерить его как следует и не успел.
С запада, со стороны солнца, выплывал косяк журавлей…
Они летели медленно, беззвучно, и красноватое солнце оплавляло очертания распластанных крыльев. Косяк шел на посадку, видно было, как путают и выбиваются из строя молодые птицы и как торжественно-величаво держатся старые во главе с вожаком. Журавли опускались к земле, до нее оставалось уже несколько метров, и строй смешался, птицы сбились в кучу, чтобы сесть разом в одно место, но вожак вдруг крикнул и резко пошел вверх. Стая тяжело замахала крыльями, звучный переклик судорогой пробежал от вожака к замыкающим птицам, и в небе вновь выстроился походный косяк. Журавли поднялись высоко над болотом, сделали большой круг, затем поменьше, высматривая что-то на земле. Никита Иваныч понял, что птиц что-то пугает внизу и они ищут другое место для посадки на кормежку.
– Кто там есть, на болоте? – спросил он Пухова.
– Да Иван Видякин проходил, – пожал плечами сторож. – Мешок соли куда-то понес. Уж час назад как прошел…
– Соли? – удивился старик. – Зачем ему теперь соль-то?
– Кто знает?.. Остановился тут, покурили мы, и он дальше пошел… Сказал, на озеро идет. Я еще спросил: а допрешь мешок-то? Он – допру… И допрет ведь, а?
Наконец вожак нацелился и пошел на снижение. Его профиль четко отрисовывался на белесом фоне болота, и Никита Иваныч точно заметил место, куда одна за одной приземлялись птицы. Прищурившись, он еще пытался разглядеть журавлей на земле, но расстояние было велико, да и глаза скоро заслезились от напряжения, поплыли в них пятнышки от старой контузии.
– Красота… – выдохнул пораженный Пухов. – Каждый раз гляжу и любуюсь. До чего же аккуратная птица и режим любит.
Никита Иваныч стиснул зубы и посмотрел на Катерину. Старуха от его взгляда ойкнула и, медленно содрав с головы платок, опустилась на землю.
Никита Иваныч знал, куда сели птицы. Это было кормовое и сравнительно безопасное место. Подойти к нему незамеченным можно было лишь с одной стороны – со стороны озера.
Он проверил патроны в патронташе, отсортировал их, собрав картечные на правую сторону, чтобы были под рукой, и только хотел сделать шаг, как с окраины болота поднялась огромная черная туча и на мгновение заслонила солнце. То сгущаясь, то разреживаясь, она несколько минут беззвучно носилась в воздухе, роняя на землю гигантскую кипящую тень. Когда воронье грузно опало на землю, Никита Иваныч обернулся к Пухову.
– Что это воронье разлеталось, не знаешь?
– Кто знает? – помялся Пухов. – Давно уж мотаются здесь… Может, падаль какую зачуяли, а может, как журавли, улететь надумали. Вредная птица… Если улетела – спокойно стало.
– Воронье не улетит, – заверил Аникеев. – Видно, болото себе облюбовали. Воронью чем гаже место, тем жить вольготней.
Он еще раз посмотрел в сторону, где сели журавли, прикинул расстояние, зарядил ружье.
– Пойдешь со мной, – приказал он Пухову.
Пухов закинул ружье на плечо и отрицательно помотал головой:
– Не могу. Я тут охранять приставлен. При исполнении я.
– Патроны с картечью есть? – спросил Никита Иваныч, не принимая отказа Пухова. – А то у них сейчас перо крепкое. Это не хлопунцы.
Старуха вздрогнула, поднялась с колен. Нос ее заострился, на бледном лице проступили красные пятна.
– Патроны-то есть, – замялся Пухов. – Да вишь ли, ружье-то у меня который год не открывается.
– Сторож, мать твою… – выругался Аникеев. – Ладно, пошли так. Подранков будешь добивать. Прикладом. Чтобы ни один живым не ушел.
Катерина с ужасом посмотрела на старика и потянулась к нему руками.
– Никита… Пожалей, Никита, не губи! Мы ж каждый год добром их провожали и плакали вслед!
– Все одно не могу, – развел руками Пухов. – Не дойду. Увязну я. Тебе-то что, ты на двух…
Никита Иваныч молча содрал с ноги сапог и протянул Пухову.
– Обувайсь, – скомандовал он. – Набей сапог землей и обувай деревяшку свою.
Пухов вздохнул, тоскливо поглядел на трактора и, засунув протез в сапог, стал набивать его торфом, чтобы не болтался. Для крепости привязал голяшку ремнем от ружья и притопнул ногой.
– Вообще-то как член общества я – против, – раздумывая, сказал Пухов. – За самосуд знаешь что бывает?
– Пошли, – сурово произнес Никита Иваныч. – Хоть чучел наделаем, ребятишки смотреть будут.
– Раз так – пошли, – вздохнул Пухов.
– Опомнись, Никитушка! – взмолилась Катерина, готовая упасть в ноги старику. – Дитем тебя заклинаю – остановись!
…От места, куда приземлился журавлиный клин, доносился неторопливый, покойный клекот: птицы кормились, нагуливая жир перед отлетом.
Никита Иваныч торопился, лез по болоту, не выбирая пути, застревал, вяз, выпутывался и снова лез. Солнце уже поворачивало на закат. В очередной раз выдернув ноги из трясины и оставив там второй сапог, старик заметил, как что-то метнулось в камышах и замерло темным, бесформенным пятном. «Кот!» – подумал он и вскинул ружье. Для этой твари он никогда не жалел зарядов.
Однако в камышах тоненько заскулило, и скоро на пути Никиты Иваныча возник человек, стоящий на четвереньках. Старик повесил ружье на плечо и подошел ближе.
– Вставай, – сказал он. – Нечего ползать да птицу пугать. Вставай, ты ж, поди, человек как-никак…
Человек неуверенно приподнялся, но так и не распрямившись до конца, хрипло выдавил:
– Воронье, воронье проклятое заело.
– Айда с нами, – предложил старик. – Да палку какую возьми, а то, чую, патронов не хватит.
Колесов вырвал с корнем измученную болотом сосну, обломал ветки и взвалил дубину на плечо. Старик одобрительно осмотрел свое войско и зашагал дальше.
