– Схожу как-нибудь, – пообещал старик. – Ты, Иван, не сердись на меня.
Видякин молча схватил лом и с силой вогнал его под очередную плаху. Взвизгнули ржавые гвозди, чуть осевшая пыль взметнулась и повисла в столбе света.
– Кто знал, что так обернется? – оправдывался Никита Иваныч. – В Москву ведь писал, не куда- нибудь…
– Во-во, ты бы еще в ООН написал или в ЮНЕСКО, – проворчал Видякин. – А еще лучше – самому Господу Богу… Болото само бы воду накопило, и леса бы вокруг сами повыросли, и журавли б твои никуда не делись… Задним умом мы все соображаем. А вот чтобы сразу вперед заглянуть?
– Не сердись, Иван, – протянул Никита Иваныч. – Не стану я больше писать. В жизни не стану!
– Иван, гляди-ко! – окликнула Видячиха и вытянула из косячного паза какой-то сверток. – Тяже-елый!
Видякин оставил лом, не спеша подошел к жене и, развязав сверток, заглянул внутрь.
– А-а, песок, – сказал он разочарованно. – Я уж думал, в монетах… Видно, когда-то в этой избе старатель жил, на черный день берег. – Иван завернул холстину и сунул жене. – Положи куда-нибудь, чтобы не рассыпать.
Настасья бросила сверток на пустую божничку в углу и снова взялась за выдергу. Никита Иваныч прошел по целым половицам к божничке, попробовал сверток на вес.
– Пожалуй, с фунт будет.
– Около этого, – бросил Иван, всем телом налегая на лом. – Эх, Тася, посмотри! Плаха-то аж звенит, до чего крепкая! Такие б полы да в избу. Вот уж поплясали бы, а?
– У нас ведь тоже ничего, – сказала Видячиха. – Крепкие. И на своих попляшем. Только бы здоровье было да войны не было.
– Слышь, Иван… – Старик помялся. – А правда, что ты Хозяина видел? Ну… животное это, доисторическое?
Видякин на секунду замер, смерил старика взглядом и ухмыльнулся:
– С чего ты так подумал?
– Да вот гляжу – кругом тебе удача, – вздохнул старик. – И хозяйство, и ум твой, и жена у тебя вон какая (при этих словах Настасья улыбнулась и щеки ее зардели). Взять даже это. – Он показал сверток. – Я всю жизнь возле этого дома живу, а потом сколько он уже пустой стоит, ничейный. Мелиораторы здесь жили. Никто клада не нашел, никому он в руки не дался. А ты пришел – и на тебе…
– Стал бы ты косяки вытаскивать – ты бы нашел, – пожал плечами Видякин. – При чем тут Хозяин?
– Молва есть такая: кто его увидит – тому всю жизнь везение.
– Нынче молве верить – без штанов останешься, – сказал Иван.
Старик несколько минут глядел, как Видякин отдирает плахи и одним махом выбрасывает их в окно. Вот силушки-то в мужике! Надо же так природе сотворить: и сила есть, и ум имеется. Редкое сочетание.
– Слушай, Иван, – вдруг сказал Никита Иваныч. – Я пока хворал, все думал… Ты не знаешь, животное-то это… ну, которое у англичан живет, оно какого полу? Мужик или баба?
Видякин хмыкнул, не выпуская лома из рук, однако заинтересовался вопросом старика и встал, опершись на инструмент.
– Кто его знает, – размышляя, проговорил он. – В журнале про то не писано… Тут, пока ты болел, в одной газете сообщение напечатали, будто еще одно животное подобного рода обнаружили. Теперь аж в Конго.
– Ну?
– Да… В озере Теле, в джунглях, конешно. А зовут его местные люди чудно – «мокебе-мбембе».
– А оно какого полу? – ухватился старик.
– Тоже не пишут, – посожалел Иван.
– А наше… ну, Хозяина нашего можно определить? Подкараулить, подсмотреть, как он оправляется… И узнать?
– Можно, наверное, – согласился Иван. – Провести наблюдения… А зачем тебе это?
– Вишь, что я подумал: хорошо бы у англичан или это… моке.. мбе… – запутался Никита Иваныч.
– Мокебе-мбембе, – поправил Иван.
– Во-во! – подхватил старик. – Хорошо бы у них оказались мужики, а у нас баба. Или наоборот. Взять бы их да случить. Может, потомство бы дали, а? Глядишь, и развелись бы…
– Не выйдет, – определенно сказал просвещенный Видякин. – Это же реликты, они же в другой эпохе жили, а в нашей они не выживут. Да и сам подумай, где таких животных держать? Чем кормить? Это сколько сена надо, комбикормов. И так с кормами-то в колхозах туго…
– Набрали бы! – не унимался старик. – Ради такого дела-то и специальный колхоз можно создать.
– Все равно не выйдет, – возразил Иван. – Как их случать-то? Это ведь кого-то одного надо ловить и везти на случку. А которого? Англичане с конголезцами скажут – везите к нам своего, а наши дипломаты тоже не лыком шиты. Надежнее, когда такая редкая зверюга у себя дома. Это пока они договорятся! Ладно, даже если случка и выйдет: чей детеныш-то будет? Наш или ихний? Тут, Никита Иваныч, такие споры пойдут, такие международные конфликты начнутся!.. С Англией, к примеру, у нас и так отношения хреновые. Там президент к тому же – баба. А с ними только свяжись…
Настасья глянула на мужа и с хрястом вырвала оконную подушку.
– Они ж, поди, как змеи, яйцами размножаются, – встряла она в мужской разговор. – А такая большая скотина вон сколь яиц может нанести! Взять да разделить поровну.
– А насиживать тебя посадить? – недобро отозвался Видякин. Он не любил, когда жена лезла с советами в вопросы, касающиеся политики. Настасья умолкла и покраснела. – Это тебе не инкубаторские цыплята, – добавил Видякин. – Это динозавры.
– Эх, жалко, – вздохнул старик и побрел домой.
Над Алейкой было пасмурное, тихое небо. Осень готовилась залить землю дождями, засыпать листвой и заполнить леса грибами. Время наступало хорошее; во все годы Никита Иваныч ждал осень, чтобы натосковаться, нагруститься до какого-то приятного, обволакивающего жжения в душе. В иную осень, не зная отчего, он даже тихонько, втайне от всех, плакал, как плачут от хорошей русской песни.
Пожалуй, это был первый год, когда он ощущал полное безразличие: осень на дворе, зима ли – все равно… Но Никита Иваныч отворил свою калитку и хотел уже ступить во двор, но в этот момент услышал густой и плотный шорох крыльев в небе. Ему показалось, будто черная тень пала на землю.
Со стороны леса медленно выплыла огромная стая черного воронья. Птицы летели молча, что было непривычно и неестественно. Они сделали над Алейкой большой круг и потянули в сторону болота.
На следующий день с утра Никита Иваныч надел дождевик, опоясался патронташем и, прихватив ружье, нацелился идти.
– Ты куда? – удивилась Катерина. – Не завтракамши да с постели только?
– На болото гляну, – бросил старик. – Прогуляюсь немного. Может, утешку какую добуду. А то совсем меня в нахлебники записали.
– Не пушшу! – отрезала старуха. – С тобой пойду. Не то свалишься где.
Никита Иваныч противиться не стал, отвязал кобеля, и они все тронулись к болоту. День опять был тихий, пасмурный. Он шагал неторопливо, иногда останавливаясь то у места, где лежала куча бревен и где они разругались с Ириной, то у разбитой в грозу березы или в других местах, как-то связанных с его жизнью. И мысли были тоже неторопливые, вольные. Думалось о непутевой дочери, о муравьях, погибших в березовом соке, о болоте, о журавлях, и думы эти смешивались в один тугой ком, переплетались, словно кусок дерна, и совершенно не волновали. В другой раз он, наверное бы, уже брызгал искрами от одного воспоминания, а тут хоть бы что. Рябчики с треском взлетели с дороги и расселись по деревьям будто мишени – старик даже ружья не снял. Кобель кого-то на дерево загнал и облаял. Следовало бы подойти к нему, похвалить, чтобы не испортить охотничьего старания, но Никита Иваныч будто и не слышал.
Старуха молчала-молчала всю дорогу и все-таки не выдержала. Опять стала упрекать: про Ирину забыл совсем, хоть бы спросил, пишет ли, нет. И вообще, дескать, можно ли так долго сердиться на родную дочь? Пора бы понять ее, войти в положение. Ей-то, поди, труднее сейчас… Никита Иваныч соглашался про себя. Да, конечно, надо понять Ирину да простить ей грех. Подумаешь, родит без мужика! Мало ли так рожают, и ничего. Живут, детей растят, а дети потом людьми становятся и ничем от других не отличаются. Это раньше
