– Что, Баська, скушно тебе? – спросил старик и откашлялся. Голос дребезжал виновато-старчески. Противный, чужой голос. Кобель, не поднимая головы, прижал уши и слабо вильнул хвостом. – За что тебя на цепь-то? – Старик подковылял к псу. – Да коротко так. Задавишься еще…
Он отвязал Баську, и тот из лежачего положения прыгнул вверх, перемахнул забор и мгновенно скрылся.
– Бешеный, – проговорил старик и поплелся к калитке. – Засиделся, бродяга…
Повиснув на штакетнике, он глянул в одну сторону улицы, в другую и не узнал родной деревни. Куда-то исчезли разрушенные дома, не нужные никому заплоты, плетни, ямы от подполов, и вся Алейка напоминала теперь хорошо отутюженную праздничную рубаху. Кто-то сгреб, вычистил, вымел весь мусор, и свежая, укатанная тракторными гусеницами земля уже подергивалась травой.
– Ты куда это вылез? – услышал он за спиной голос Катерины. – Я ж тебе вставать не велела.
Она только что пришла из огорода, видно, полола: платок сбился, руки в земле, пальцы врастопырку держит.
– Гляжу вот – чудеса, – слабо удивился старик. – Думаю, не мерещится ли… Веселая деревня стала.
– Да это Иван Видякин, – отмахнулась Катерина. – Трактор взял и с неделю тарахтел. Весь мусор за деревню вытолкал.
– Чего это ему вздумалось?
– У него спроси… Ты почто собаку-то отвязал? – спохватилась старуха. – Он, паскудник, натворит опять делов.
– Пускай побегает, – тихо сказал Никита Иваныч. – Сроду на цепи не сидел.
– Побегает… – проворчала Катерина и стала мыть руки в бочке с водой. – Если бы не Пухов, из твоего кобеля мохнашки бы сшили…
– Как это – мохнашки? – опешил старик.
– Он твоему дружку этому, товарищу Григорьеву, пинжак кожаный сполосовал, – объяснила старуха. – Как хватил у ворота, так донизу и распустил. Григорьев-то к тебе пришел, попроведовать будто, а кобель возьми и выскочи. С чего так? Озверился, что ли…
Никита Иваныч вспомнил куртку Григорьева. Хорошая была куртка, скрипучая, из чистой кожи, видать. Когда еще вокруг болота на вездеходе ездили, старик все советовал снять ее – жара, да и по лесу разорвать недолго. Нет же, так и не снял. Никита Иваныч тогда подумал, что, видно, нравится очень куртка Григорьеву, видно, долго мечтал такую иметь, а заимел, так и в жару снимать неохота.
– Парнишка-то, с Григорьевым который был, чуть не стрелил кобеля. Ружье из машины вынул, да Пухов вступился. – Катерина вымыла руки, утерла их передником и подошла к старику. – Давай-ка в избу. Температуру мерить будем. Доктор сказал, три раза на дню мерить.
Никита Иваныч безропотно подчинился. Старуха сунула ему градусник под мышку и усадила на кровать.
– Как там на болоте-то? Что слыхать? – спросил старик.
– А ничего не слыхать, – ответила Катерина и недовольно шмыгнула носом. – Едва поднялся и сразу про болото. Мало лихорадку схлопотал? Еще желаешь?.. Где дочь наша, так небось не спросишь…
– Где она? – неохотно спросил старик.
– В городе она, – с готовностью и вызовом сказала старуха. – Где ж ей еще быть-то, коли родной отец из дому выгнал? В город уехала Ирина наша! – Она всхлипнула. – В тот день прямо собралась и поехала… Тебя когда с болота проклятого чуть живого притянули, ее уж не было. Говорила ей – погоди, подождем отца. Нет! Характерная… Картинки свои собрала и айда… Как там одна-то теперь бьется – одному богу ведомо.
– Не реви, – сказал Никита Иваныч. – Кто ее заставлял одной-то быть?.. Сама. Сама и брюхо нагуляла – нас не спросила. Вот пускай теперь и бьется.
– Вам, мужикам, легко судить! – Катерина перестала всхлипывать и поджала губы. – Сураз, не сураз!.. Ребенок это будет, внук твой. Без мужика, с мужиком – все одно ребенок, дитя. Чего бабе делать, если вы все, непутевые, то по болотам шатаетесь, то по пустыням?
– Хорошо она тебя настропалила, – все так же дребезжаще проговорил старик, но без злобы, даже виновато. – Как по писаному кроешь.
– Что же мне теперь, против своей дочери идти? – Старуха сверкнула глазами. – По писаному… У меня вот где записано! – Она стукнула себя в грудь. – Вот где… Тебе-то чего, ты про мелкую нашу бабью жизнь не думаешь. У тебя вон какие думы, великие все, что у министра какого. На сто лет вперед заглянуть хочешь, чтобы всякие животные остались да жили. Ты про болото думаешь и дальше него смотреть не желаешь. А мы-то – люди обыкновенные: сегодня живем, может, и завтра еще жить будем. Нам некогда по государственным делам печалиться, своих делов не переделать… Журавли-то твои что, они птицы: взяли да улетели. Теперь, говорят, их еще и охранять будут, стеречь и холить. Вон сколько машин-то нагнали, ничего не жалеют. Дорогая птичка… Ты б, Никитушка, поглядел хорошенько, что у людей творится? Человека-то никто не возьмется так обхаживать. Все самому надо и улететь нельзя никуда, крыльев нету.
Никита Иваныч вынул из-за пазухи градусник: тридцать шесть и два. Ничего вроде не болит, не колет, не знобит. Лишь в ушах стукоток от толчков крови да слабость во всем теле.
– Ты сам подумай, Никита, – продолжала старуха. – Мы с тобой не вечные, помрем скоро. С кем Ирина останется? Сиротой? К кому пойдет?.. Кому поплачется? С кем последние дни жить будет?.. Ты подумай, ведь аникеевской-то родовы и на земле более не станет. Отживет Ирина – и кровь пропадет.
– Кто ей замуж мешал идти, как все люди? – не сдавался старик. – Все выбирала, поди, ковырялась. Этот не такой, того не хочу… Ей же простого мужика не надо, ей какого-нибудь с кандибобером подавай. Вот и нашла себе… Думаешь, мало по свету у него детей-то наделано?
Катерина замолчала, ссутулившись на лавке, и это смутило старика. Он закинул ноги на кровать и прикрылся одеялом. Были бы у него еще дети кроме Ирины, – может, и плюнул бы, и не переживал так. Говорят же – в семье не без урода… Но Ирина из троих осталась одна-разъединственная. Два мальчишки, довоенные еще, трех и четырех лет, умерли в одну весну от дифтерии. Уехал Никита на сплав, через месяц вернулся, а сыновей уж нет, будто и не жили…
– Ладно, – буркнул наконец старик, переводя разговор на другую тему. – Чего нынче делать-то будем? Сено покупать или корову продавать?
Старуха хмыкнула и, помолчав, сказала:
– Кусать-то зимой что будешь? Продавать… Твоим болотом много не накормишься, надежда плохая… Сено-то, слава богу, в стожках стоит…
– Сама, поди, косила? – жалобно-виновато спросил Никита Иваныч.
– То-то и оно, что не я, – вздохнула Катерина. – Люди и накосили, и сметали.
– Кто?
– Иван опять, дай ему Бог здоровья…
Старик приподнялся, сел на кровати и решительно заявил:
– Его помощи брать не стану.
– Я его помощи и не просила. Сам он. Пришел и говорит, мол, тетя Катя, Никита Иваныч-то болеет, без сена останетесь. Давайте-ко я вам накошу. А то траву жалко, пропадет, уйдет под снег. Я, говорит, со своим покосом нынче быстро управился.
– Поди заплати ему, – приказал старик. – За так мне и соломины от него не надо.
– Давала же – не берет, – отмахнулась старуха. – Ты-то особливо не распоряжайся. Больно гордый. Только я твоей гордыней скотину зимой не прокормлю… Чего это ты против Ивана идешь? За доброту его благодарить надо, а ты – ишь ощетинился…
– Ты, старуха, ничего не знаешь. – Никита Иваныч покачал головой. – Он меня все подмазывает, умасливает, чтобы я от болота отступился. У него вокруг-то промысловые места, избушки настроены. А заповедник откроют – Ивана попрут. Вот он и хочет, чтобы я про болото не писал и чтобы никого туда не пускать.
– Там и так уже никого нету, – сказала Катерина. – Одни трактора остались, да и те, видно, скоро угонят. Пухов теперь на болоте торчит, сторожить нанялся. И те, и другие караулит.
– Так что, все уехали? – не поверил старик.
