одной в болотной трясине маленькие, подвижные фигурки. Они пропадали тихо, без всплеска и крика, а цепочка тянулась и тянулась от берега в глубь мари и даже не сгущалась в том месте, где было «окно». Никто не пытался обойти его, обогнуть: лезли вперед, как бараны. Те, что отстреливались, скоро тоже встали в хвост этой жуткой очереди, закинув винтовки за плечи и еще торопясь, будто к котлу полевой кухни. Партизаны, не скрываясь, вышли на кромку болота и стояли молча, опершись на ружья. Никто не заорал «ура!», никто почему-то не радовался победе. Только за спиной, в лесу, стонали раненые. Мужики онемели. Наслушавшись всякого про японцев и отпартизанив по два-три года, они никогда не видели, как бессмысленно и неумолимо могут идти люди на самоубийство. Одно дело в бою гибнуть, в драке, а тут – по доброй воле, ни за что.
Немел от страха и Никита Аникеев, тогда еще совсем парнишка. В его голове всплывали мысли о том, что гадюка, чуя конец, жалит себя, что горбуша с тупой упрямостью лезет вверх по шиверам к своей гибели, а голуби бросаются в пожар… Но перед глазами Никиты были люди…
– Камикадзы, – пояснил кто-то из партизан. – Ишь торопятся, в плен-то не желают. У них такое заведено. Мы раз одного поймали, так он пока в сарае сидел, пальцем себе живот проковырял и кишки вытаскал.
– Не-е, – тихо и задумчиво возразил Аникеев-старший. – Это, паря, природа очищается. Она, вишь, грязи не терпит, сама себя чистит. Япошки-то думают, будто обет исполняют, радуются… А шиш! Природа их топит за то, что убивать пришли.
Отец Никиты, Иван Аникеев, считался в Алейке человеком странноватым и набожным. Перед войной, уже стариком, он ушел в тайгу, построил там избушку и прожил в одиночестве до самой смерти. Говорили, что ушел в скит, принял старообрядческую веру и стал замаливать грехи, но кто по случаю встречался с ним, никогда не видел, чтобы Иван крестился или читал книги. Никите Иванычу и похоронить-то отца не довелось. Отец бесследно сгинул в тайге, когда сын был на фронте.
…Перед самым болотом старик придремал так, что стукнулся головой о лобовое стекло, когда вездеход резко остановился. Никита Иваныч потер лоб и глянул вперед: под восходящим солнцем краснели кабины тракторов, горы торфа, и даже черная вода в траншеях отсвечивала пожарным светом. На изорванной гусеницами площадке дыбились железные останки вагончика, валялись сплющенные в лепешку бочки, а дальше – поваленные и исполосованные траками деревья. А японская машина… Впрочем, машины на месте не было. Там, где она стояла еще вчера утром, сейчас торчали исковерканные рельсы, а сама машина почему-то оказалась в траншее и, как утопающая, беспомощно тянулась зубастыми ковшами к берегу.
В шеренге кулешовской техники не хватало двух бульдозеров.
– Не понял, – проговорил водитель вездехода и, отбросив крышку люка, выглянул наружу. – Разгром какой-то, однако, по пьяному делу…
Никита Иваныч вышел на середину площадки и осмотрелся. Пусто. Сразу же вспомнилась соль, засыпанная в тракторные баки. Но она выглядела сейчас легкой забавой.
– Что такое? – спросил Григорьев, с удивлением глядя на разгром. – Что здесь произошло?
– Не знаю, – сказал Никита Иваныч и прислушался. Откуда-то издалека, из болота, прикрытого легким туманом, доносился человеческий голос. Кого-то настойчиво звали по имени, но эхо, вплетаясь, путало слова. – Айда! – скомандовал старик и устремился на голос. – Тонет кто-то.
В полукилометре от берега, возле огромной «полыньи», стоял на коленях тракторист Колесов, а рядом, разбрызгивая грязь, возбужденно бегал Путяев.
– Колесов! – кричал Путяев, растягивая красное от натуги лицо. – Ты свихнулся, Колесов! Бога нету! Ты что, одурел совсем?!
Колесов неумело, крупно крестился и завороженно шептал: «Черт, черт, черт…» Время от времени он клевал носом в болото, и густая торфяная жижа стекала с его подбородка на голую грудь.
– Пить меньше надо, идиот! – разорялся Путяев, не обращая внимания на старика и Григорьева. – Тогда чудиться не будет!.. Ну где твой бог?! Где ты его увидал? Ау! Бог?! Где ты?.. Видишь, нету!
Колесов молился. В «полынье» что-то булькало, и красные от солнца пузыри лопались с веселым звоном.
14
Что за чудо – вездеход! Пешком бы Никите Иванычу за неделю болото не обойти вокруг, а на этой машине за полдня объехали. Ни топь, ни осинниковые джунгли, ни речка ему не помеха. Идет напролом – только грязь в разные стороны. За несколько часов Никита Иваныч будто кругосветное путешествие совершил.
Речонка, которую следовало повернуть вспять, вытекала из болота. Вода просачивалась где-то под землей и только в километре от мари выходила наружу. Когда-то она была сильная, вброд соваться нечего, но за последние лет двадцать обмелела, исхудала, истрепалась, как тряпица на ветру. Куда ни сунься – везде по щиколотку. Год назад Никита Иваныч охотился в этих местах, и тогда-то пришла в голову мысль насчет обводнения болота. Он прикинул, где можно запрудить речку и прорыть канал, измерил все расстояния и даже учел такой момент, как сооружение дамбы в одном низком месте, чтобы вода не пошла в распадок.
Когда они с Григорьевым прибыли на речку, Никита Иваныч решил не выдавать своих проектов. Пусть-ка начальник сам поломает голову, сообразит, что к чему. Если уж ошибется, тогда можно и поправить. Однако Григорьев вынул карту из полевой сумки, компас и, покрутившись на месте, решительно отправился по берегу. На месте, где старик предполагал строить запруду, остановился и небрежно сказал:
– Тут возведем плотину. Расчетная высота, – он заглянул в бумажку, – с учетом паводковых вод – девять метров.
«Голова!» – восхищенно отметил Никита Иваныч. Но самое интересное было впереди. Григорьев тут же рассказал, что собирается сделать в теле плотины шлюз, через который весной можно сбрасывать лишнюю воду и заодно освежать водохранилище, чтобы вода не застаивалась. А подземное русло вскрыть и проложить трубы. И это еще не все. Григорьев рассчитывал каким-то хитрым способом с помощью специальных дырявых труб соединить озеро с водохранилищем, и тогда, по его словам, на Алейском болоте наступит вечная благодать. Вода будет ходить по какому-то замкнутому кругу и сама собой регулироваться. Говорил обводнитель так свободно и просто, будто всю жизнь просидел на болоте и знает его как пять пальцев.
– Да ты хоть разок-то бывал здесь? – изумился старик.
– Нет, – сказал Григорьев. – Первый раз. Но это же элементарно: принцип сообщающихся сосудов. А потом я же долго работал с материалами в геологических архивах.
Про принцип сосудов Никита Иваныч не совсем понял, но зато окончательно убедился, что дождался наконец спасителя черных журавлей. Водитель вездехода, совсем еще молодой парнишка, откровенно восхищался:
– Чудно как! Воду на болото вести хотят! А у нас в Тюмени болота-а… И воды – море! А нефти – ужас дикий!
– Ничего, – добродушно говорил старик. – Погоди чуток. И у вас скоро обсохнет.
– Скажешь тоже, дедушка, – возражал вездеходчик и смеялся. – В наши болота три Франции влезет и еще Германия. Не обсохнет. Ваше-то маленькое, всего с какое-нибудь государство, с какой-нибудь Люксембург. Потому и высохло.
– Ишь ты, как землю чудно меряешь, – улыбнулся старик. – Целыми государствами.
– А чем еще мерить, если ее такая прорва? – хохотал и чему-то радовался паренек. – Мы в Тюмени знаешь к каким масштабам привыкли? Можно сказать, территориями целых государств ворочаем!
Когда проехали около половины пути, остановились на высоком мысу, водитель оглядел с верхотуры болото и неожиданно закричал:
– Глядите, мужики! Глядите!
Никита Иваныч осмотрелся и ничего не заметил. Светло-зеленая, в темных пятнах островов, марь лежала до самого горизонта. Едва проблескивало нитью далекое озеро, да торчали сухие, корявые деревца. Григорьев тоже насторожился и отложил карту.
– Чего там? – спросил старик.
– Да вы что, слепые? – неистовствовал вездеходчик. – У вас с воображением туго? С фантазией? А еще среди природы живете… Оно же на глаз походит! Видите?!
