опозорили!
На болоте Кулешов хозяйничает. И что будет еще с болотом – неизвестно. Бумага в кармане, но от нее воды в болоте не прибавится, и журавлей ею не удержишь. С Кулешовым, с этим кобелем, схватился и побитым оказался. Его же потом в баньке парил, медовушкой поил, а он дочери пузо сделал и теперь, видно, замуж брать не хочет. Ирина – девка гордая, вот и мелет теперь, дескать, сама за него не хочу! Ясно, почему – не хочу. Так ведь, дура, суразенка мечтает принести! Дожился Аникеев Никита Иваныч, по всем статьям расколот…
«Ну хрен вот! – разозлился Никита Иваныч и вышел на середину улицы. – Буду я ходить и прятаться! Всю жизнь не прятался и битым не был!»
– Э-э-о-о! – по-дурному заорал он на всю деревню. – Притихли, сволочи?! Спите спокойно? Ну спите, спите!..
Изба старика была уже рядом. У калитки, на скамейке, он увидел Катерину, закутанную в шаль. Довольный чем-то Баська вынырнул из тьмы и по-рабски лизнул руку.
– Пшел! – крикнул на него Никита Иваныч и замахнулся.
– Тише, тише, Никитушка, – запричитала старуха. – Люди-то спят, ночь на дворе…
– Чего? Ночь, говоришь? – взревел старик. – Теперь мне шепотом говорить?! На-ко! Хватит, нашептались! Пускай все слышат.
– Что ты, что ты, – уговаривала Катерина. – Неудобно же. Пьяный ты, что ли?
– Все! – Никита Иваныч приподнял велосипед и трахнул его об дорогу. – Болото зорят – мы шепчемся! Дочь родную позорят, а нам все неудобно?! Шиш вот! Все хозяйничают вокруг, распоряжаются, губят живье, а нам – неудобно?! Кто мы тут, в Алейке, я спрашиваю? Квартиранты? Гости какие?!
– Угомонись ты, Никита, ради бога! – морщась и озираясь, молила Катерина. – Человек-то заснул токо…
– Пускай слышат! Ты мать Ирке? Мать, спрашиваю? Или тетка чужая? – Старик пнул вертящегося у ног кобеля. – А чего тогда этого юбошника привечала? Кормила-поила? А? И я с тобой, в баньке его парил!.. Ну жди, теперь суразенок будет! Внучо-ок!
– Ну-ка замолчи! – неожиданно сурово произнесла Катерина. – Чего раздухарился-то? Чего орешь?.. Носили тебя черти где-то целый день, а пришел, так еще и орет! Гляди-ко, напугались. Гроза да к ночи… Ты бумагу из Москвы получил? Получил. Вот и ходи довольный.
– Утешили меня бумагой! – выкрикнул Никита Иваныч, однако уже не так громко. – Радуйся, дорогой товарищ Аникеев, журавли твои в почетную книгу записаны!.. А мне с ихней книгой в сортир! Птица что, в книжке жить станет? Может, ей гнездо бумажное сладить?.. И-их-х… Распугали, потравили соляркой, а потом охранять? Кого?..
– Птицу-то пожалел, – оборвала его старуха. – А что дочь одна-одинешенька, так слова доброго не скажешь. Я сколь слез пролила? Ты-то пришел с болота, хряпнулся спать – только пузыри отскакивают. А мы с Ириной обнимемся на чердаке да плачем, плачем… Легко ли ей, подумал?
– Кто ей не дает, как все люди, замуж пойти? – снова взвился Никита Иваныч. – Плачем!.. Теперь вот плачешь, на всю деревню позор!..
– Детей рожать не позор! – отрубила Катерина.
– Во! Ты ее и научила. Вырастила!.. Слышать больше про нее не хочу! – Старик дернул головой и выматерился. – Чтоб духу ее в Алейке не было! Завтра же пускай уматывает, живописица.
Старуха сверкнула глазами, хотела сказать что-то резкое, решительное, но в это время на чердаке послышался приглушенный, сдавленный всхлип. Никита Иваныч плюнул, выругался еще раз и сел на скамейку. Катерина скользнула взглядом по старику и, тяжело сопя, полезла на чердак. В такие минуты, знал Никита Иваныч, чуть тронь – взорвется как бомба, так ахнет – век не помириться.
Долго сидел Никита Иваныч, слушая неясный шепот старухи и дочери. Тишина по-прежнему висела над Алейкой: хоть бы собака тявкнула или петух заорал. От горьких мыслей хотелось закурить, но кисет остался на бревнах в конце деревни. Никита Иваныч терпел, посасывая желтый, просмоленный махоркой палец, но только раздразнивал себя. Плюнув, он встал и полез в избу, шаря руками темноту. Сразу за порогом горницы он налетел на табуретку и чуть не упал.
– Наставили!.. – заругался старик и зажег спичку.
На высокой деревянной кровати, утонув в перине, спал человек, в съехавших набок очках, а худая, клинышком борода его торчала вверх горстью желтой, мятой соломы…
Сторожить технику оставили бульдозеристов Колесова и Путяева. Еще днем Колесов выпросил у мужиков, которые монтировали брикетировочную машину, пол-литра спирту, чтобы легче и веселее было коротать ночь. Спиртом протирали какие-то механизмы в японской нежной машине, и для питья он особенно не годился, но битый в этих делах Колесов соорудил из кастрюль и мисок перегонный аппарат, пропустил через него шибающий бензином спирт и вечером разлил в стаканы.
– Отравимся, нет? – спросил Витька Путяев.
– Потом узнаем, давай! – сказал Колесов и, чокнувшись, выпил.
После ужина он завалился спать в вагончике, а молодого Путяева загнал на крышу.
– Ты дежурь, понял? – наказал он. – Если какой гад появится – буди. Мы его тут уработаем, чтоб не пакостил.
Витька Путяев, недавний механик-водитель танка, вскинул на плечо одностволку и встал на пост. Вернее, забрался на крышу вагончика и там прилег. Ночь была теплая, тихая, и чтобы не заснуть, Витька стал смотреть на луну и думать. Белая ее половина так долго торчала в глазах у Путяева, что он вдруг увидел не просто плоский полукруг, мазок какой-то, а шар. Затемненная часть луны показалась выпуклой, объемной, заметен стал переход от светлой части к темной. Ну глобус возле лампы, и только!
– Ух т-ты, – только и смог вымолвить он.
Сколько лет Витька глядел на эту луну, и все-то она казалась плоской лепешкой, и вот – на тебе! «Что это раньше, – думал он, – люди не могли додуматься? Если Луна – шар, то, значит, и Земля тоже. А спорили! Орали! Народу мозги компостировали всякой ерундой и на кострах мужиков жгли… Вышел посмотреть – и доказательств не надо».
– Эй, Колесов! – Путяев застучал ногой по железной крыше. – Вставай, гляди!
– Чего? – спросонок перепугался Колесов.
– Смотри! – Витька подскочил. – Луна-то и в самом деле на шар похожа!
– Ну, поздравляю, – рассерженно пробурчал Колесов и заворочался на топчане.
Витька смущенно сел, грохнул прикладом по крыше и снова глянул в небо. Черта с два: опять плоская, как бумажка…
– Слышь, а правду говорят, будто луна на некоторых людей сильно действует? – спросил он. – Будто они какие-то не такие становятся?
– Действует, – подтвердил Колесов. – Перестань греметь.
Путяев затих и несколько минут не двигался. С болота несло теплом, горьковато пахло какой-то травой и сероводородом от торфа. Поросшие деревцами и камышом островки чернели пятнами, сливаясь на горизонте в темную линию. Было в этом что-то загадочное и слегка жутковатое. Болото и есть болото – самое проклятое место. Даже в сказках все лешие, кикиморы и другая нечисть только в болотах и живет.
– Колесов, ты слыхал, будто здесь какая-то зверюга живет? – забывшись, спросил Витька. – И по ночам вылазит? Будто деревенские видали…
– Слазь, к чертовой матери! – не выдержал Колесов. – Ты мне, салага, спать дашь? Вот пристал!
Путяев замолк и стал вспоминать свою жизнь. Хорошая в общем-то жизнь была. Весной демобилизовали и послали по путевке комсомола на ударную стройку. Витька представлял себе, как он прорывается сквозь тайгу на бульдозере и строит, строит! Ударная – это ведь как будто снаряд рванул: грохот, пламя, осколки в разные стороны! И та комсомолочка, что провожала бывших танкистов на стройку, тоже говорила про это. А глаза-то как у нее сияли! Словно она всю жизнь на стройках трудилась. Витька тогда подумал: вот бы ее с собой взять. Но куда там! Она, как козел-провокатор на овцебойне, довела танкистов до поезда, рассадила по вагонам, а сама – резко в сторону и поминай как звали. Путяев же вместо стройки очутился на болоте у заброшенной деревни. И жизнь стала невкусная: девчонок нету, ни кино, ни танцев – одна ударная работа…
