велосипед застучал ободами. Одна большая беда, как наседка цыплят, вела за собой выводок победков. Никита Иваныч равнодушно соскочил на землю и покатил велосипед за руль. На куче бревен и прочего хламья он заметил одинокую фигуру, неподвижную и по-стариковски сгорбленную. Никита Иваныч любил отдыхать на этих бревнах, когда возвращался с болота. Посидит, обдумает все мысли, что приходили за день, и только потом заходит в Алейку. На сей раз останавливаться не хотелось. Он решил, что место занято Пуховым – кто еще может шарахаться потемну? – да и мыслей за день было столько, что до утра все не передумать. Но приглядевшись, он узнал Ирину. «Тоже вот ушла из гнезда и бродит неприкаянная…» – пожалел Никита Иваныч, однако тут же вспомнил, что Кулешов собирался ехать с ней в загс.
– Свадьба-то где будет, здесь или в городе? – усаживаясь рядом, спросил Никита Иваныч и вздохнул. – Где этот-то, твой?..
Ирина распрямила спину, прижалась к отцовскому боку.
– Никакой свадьбы не будет…
– Вот как?.. У родителей позволения не спрашивают, свадеб не играют. Сбежались, как звери на тропе, и живут… А ведь и у зверей-то праздник бывает… Да черт с вами, расписались, теперь живите как хотите… Только обидно мне…
– Не обижайся, папа, мы не расписывались, – сказала Ирина и посмотрела отцу в глаза. – Зачем тебе такой зять?
– Вы что же… – начал старик, но дочь перебила:
– Да, я не пойду замуж. Так что успокойся. Ты, папа, лучше всех должен меня понять.
Ирина ласково обняла отца и потрогала вмятину на виске, оставленную японским осколком. Никита Иваныч отодвинулся и насупился.
– Как это – не пойду? Как не пойду, когда уже про вас с этим… такое говорят?.. Теперь хочешь не хочешь, одна дорога… Мне что? Не обидно про свою дочь такое слушать?
– Какое? – насторожилась Ирина – Кто говорит?
– Есть один… гад! – Никита Иваныч сердито дернул головой. – Твоего кавалера приятель. Так в глаза и ляпнул!
– Колесов, – определила Ирина. – Больше некому… Пусть говорит. Без разговоров тут не обойдется…
– Во-во! – подхватил старик. – Тебе-то – пусть. Ты поживешь здесь два месяца и уедешь. В городе про эти разговоры не узнают. А нам с матерью в Алейке жить. И слушать! Ты подумала, нет?.. Вот, скажут, дочка-художница дает жару!.. В первую очередь нам позор! Оттого, дескать, и замуж ее не берут!
– Колесову рот не заткнешь, пусть болтает, – вздохнула Ирина. – Я еще с ним разберусь.
– Это как же… это почему?.. – вдруг растерялся старик. – Выходит, он правду болтает?!
– Не волнуйся, папа. – Она погладила его руку – Я не маленькая, не девочка. Мне тридцать два, не забывай. Сама во всем разберусь. Хочешь, я тебе что-то покажу?
Ирина торопливо открыла этюдник и выставила перед отцом холст на подрамнике. В клочке синего и отчего-то холодного неба с облаками летели журавли. Два взрослых черныша и два подлетыша с ломкими, неуверенными крыльями и болтающимися ногами. Один птенец падал, заваливаясь на бок и косо уходя к земле, но его подхватывал крылом отец и тянул, тянул вверх, в небо, сердито крича при этом. Другой же летел, потряхивая крыльями, и от радости, что у него получается, раскрывал широкий по-детски клюв.
Это еще был набросок – хаос как попало наляпанных мазков, непрорисованных линий, однако Никита Иваныч увидел все сразу. Увидел и не поверил.
– Не должны же летать! Они ж хлопунцы еще! А тут у тебя – летать учат! Им дай бог через месяц на крыло встать.
– Летают, – просто сказала Ирина. – Своими глазами видела.
– Вот чудо-то! – изумился старик. – Я думал – мне померещилось. Я тоже видел… Как же так? У них ведь перья в крыльях как следует не отросли. На чем они в воздухе-то держатся?
Никита Иваныч вынул кисет, закурил, не отрывая взгляда от картины.
– Летать хотят, поэтому и держатся, – проговорила Ирина.
– Ишь как тебе нынче везет, – порадовался за нее отец. – То Хозяина увидала, то черныши при тебе хлопунцами полетели…
– Везет, – согласилась Ирина и убрала холст. – Все лето удачи преследуют. Куда я – туда и удача. Не отвяжешься.
– Ты будто не рада. Вон сколько хороших картин нарисовала! В город привезешь – все ахнут!
– Толку-то что? – усмехнулась дочь. – Это все этюды, наброски. Грош им цена… Так вся жизнь и идет, наброски какие-то…
– Ничего, – бодрясь, успокоил старик. – Молодая еще, нарисуешь большую картину. Это у меня жизнь как попало прошла. Думал, на старости лет покой будет, да где там!.. Бумагу из Москвы прислали, а что с этой бумаги? Все как есть и осталось… А ты вот еще замуж выйдешь, ребятишек нарожаешь!.. Как человек для семейной жизни Кулешов-то, видно, неплохой будет. Работать умеет, не пьет…
– Ты что же, сватаешь меня? – улыбнулась Ирина. – Помнится, терпеть его не мог.
– Ну мало ли что… – отчего-то рассердился Никита Иваныч. – Терпеть не мог… И сейчас не могу, да куда денешься?.. Я же разрываюсь пополам между вами. Его ненавижу, а тебя жалко. Вот когда у самой дети будут, поймешь, как мне тяжело было… Я все думал, вы за благословленьем придете, а вы… Ладно, я все равно согласный. Живите…
– Не хочу, – глухо сказала Ирина.
– Как так не хочу? – возмутился Никита Иваныч. – Это когда я даже согласился, а ты – не хочу?! Ты что такое выкомариваешь?!
– Папа, ты не кричи, ты послушай. – Ирина обняла отца. – Я объясню сейчас… Вот я живу одна, в своем болоте, у меня есть своя среда обитания, как у Хозяина. А придет он – и все это разрушится. Я не хочу. Не только Кулешова, а вообще никого. Думаешь, я замуж не могла выйти? Господи, чего бы доброго… У меня и одной все есть, я все могу сама. Зачем мне муж?
– Как это зачем? – недоумевал Никита Иваныч и злился. – Так всегда люди жили. А как еще?.. Даже вон птицы и те парами живут! А люди?.. Что за выкрутасы такие? Ну, девки нынче! Раньше с малолетства только об этом и дума была, в шестнадцать лет выскакивали, а теперь что?.. Я из-за этого Кулешова, можно сказать, себя растоптал – согласился. Что мне теперь думать?
– Я, папа, от Кулешова единственного хочу: родить, – тихо и уверенно произнесла Ирина. – И больше он мне на дух не нужен. Да, родить, обыкновенно, как все бабы рожают. Если бы могла без него, обошлась бы. Но тут бабе никуда не деться…
– Ошалела ты, Ирка?! Или надо мной измываешься? – подскочил Никита Иваныч. – Стыд-то у тебя есть, нету? Совесть где твоя перед народом? Или вы в городе с ума все посходили?
– Не шуми, папа, – попыталась угомонить она. – Тебя дома человек какой-то ждет. Приехал и ждет. Между прочим, из Москвы…
– Ничего себе ндравы! – не слушая ее, возмущался Никита Иваныч. – Суразят надумали таскать! Безотцовщину плодить!.. Лучше уж живи вековухой, чем позор такой!
– Я не хочу вековухой! – отрезала дочь звенящим голосом. – В конце концов я женщина и должна рожать!
– Вон отсюда! – взревел Никита Иваныч. – Уезжай к чертовой матери, чтоб глаза мои не видали! И это дочь называется?!
Он бессильно опустился на бревно, шаря вокруг себя руками в поисках кисета. Ирина медленно вышла на дорогу и пошла, загребая сапогами густую дорожную пыль. На забытом ею холсте журавли поднимали в небо птенцов, почти не оперившихся, пугливых и слабых. Один птенец падал и, наверное, кричал от страха, но отец подставлял ему свои крылья и тянул, тянул в небо…
Никита Иваныч несколько минут смотрел на картину, затем уронил голову и заплакал.
13
Возвращался он поздней ночью. Осторожно крался по улице вдоль заборов, таща за собой велосипед со спущенными шинами. Алейка притихла, насторожилась, словно подкарауливала кого-то. Замолк даже коростель на лугу, и собаки в редких жилых дворах притихли. Думал ли Никита Иваныч, что под старость вором будет ходить по своей деревне? Да он-то, Аникеев Никита Иваныч, не вор! Его обокрали, его
