теперь. Лучше бы уж вовсе не знаться с болотным чудищем… Но коли выпало „счастье“ повидаться с ним, тут уж никуда не денешься, – размышляла Ирина, переставляя тяжелые ноги, – сама захотела, сама напросилась…»
Губы запеклись от жары и пыли, горело и саднило лицо. Ну хоть бы ветерок потянул, хоть бы лист колыхнулся!.. Только подумала так Ирина, как вдруг опахнуло прохладой, овеяло свежестью, да только не из лесной тени, а откуда-то с неба. Зашелестели деревья, приникла к земле придорожная трава. Подняла Ирина голову – журавли в небе! Четыре крыла крепких, и ветер от них упругий, другие четыре – ломких, и ветер от тех крыльев ломкий, даже земли не достает… Птицы сделали круг и потянули куда-то за близкий горизонт. Боясь сморгнуть увиденное, Ирина закрепила на этюднике холст и взяла кисть…
Мазки ложились трудно, руку тянуло к земле. Иногда ей начинало казаться, что рука отсыхает – вот и кровь отхлынула, и одеревеневшие пальцы не держат кисть, но происходило чудо: измученная рука безошибочно накладывала мазки и выводила точную линию. Ей долго не удавалось изобразить ветер и подъемную силу крыльев. Мешало знойное марево, в котором и птице лететь трудно. Чтобы оторваться от земли, нужен был холодный, свежий воздух, но не настолько, чтобы леденил крылья.
Ирина не заметила, как из-за поворота выехал автомобиль Кулешова и приткнулся у обочины, обдав художницу густой серой пылью. Сам Кулешов неторопливо выбрался из кабины и сел на передний бампер.
– А где же натура? – деловито спросил он и осмотрелся.
Горячий воздух прижимал птиц к земле, делая их беспомощными и плоскими, как детская аппликация. Ирина пыталась поднять их на стремительной и пенистой волне нарисованного воздуха, однако журавли тонули в этом потоке, норовя разбиться о землю. И тогда, отчаявшись, она взмахнула руками и поднялась в небо. Сначала не высоко, до вершин деревьев, но от следующего взмаха невидимая сила подбросила ее чуть ли не под облака. А там, внизу, по пыльной дороге широкими шагами бежал Кулешов и, воздев руки, то ли умолял, то ли спрашивал о чем-то. Ирина плавно описала круг и неожиданно поняла, что такое подъемная сила. Она заключалась не в крыльях и потоках воздуха, а в самой птице. Отяжелевший на земле страус никогда не поднимется в небо, у курицы едва-едва хватит сил перелететь заплот…
– Вернись на землю, Сезан! – окликнул Кулешов.
Крылья птиц коснулись наконец тверди холодного воздуха и обрели крепость. Журавли взметнулись в небо, Ирина оказалась на земле.
Кулешов приобнял ее и вынул из руки горсть кистей. Брезентовый кожушок, перепачканный краской (в запале вытирала кисти), прилип к его парадному костюму, но Кулешов этого не заметил.
– Ну что, Рерих, поедем? – спросил он.
– Куда?
– Дорога теперь одна – в загс, – рассмеялся Кулешов. – Я уже был там, договорился… Нам не по семнадцать, что нас месяц испытывать? Верно же?
– Да-да… – проронила она. – Зачем испытывать судьбу?
– Тогда – вперед! Слышишь, Ира? – Он снова засмеялся. – Женщина в загсе меня уморила. Вези, говорит, свою невесту скорее, а то пока ездишь туда-сюда – она передумает или другого найдет. Нынче, говорит, время такое… Но я-то понял! У них в загсе, видно, план горит…
– Я передумала, – сказала Ирина и, заметив, что испачкала Кулешову пиджак, торопливо достала флакон со скипидаром и принялась оттирать краску.
– Что – передумала? – не понял Кулешов.
– Ехать в загс, и вообще…
– Долго ты думала?
– А с первого дня, как познакомились, – сказала Ирина. – Помнишь, когда ты встретил меня на болоте? Вот с тех пор я думала – пойти, не пойти?.. С утра мне хочется замуж, а к вечеру – нет. Скучно это – замуж… Одной мне лучше.
Кулешов заложил руки за спину, прошел перед Ириной взад-вперед. В это время из-за леса вновь вывернулись журавли, покачались над головами нестройным клином и уплыли в сторону болота.
– Вот что, Ирина, – отрывисто произнес Кулешов. – Я давно хочу спросить: откуда в тебе эти… ну… интеллигентские штучки? Утром хочу, вечером не хочу? У тебя здоровый крестьянский корень! Отец у тебя – дитя природы!.. Кончай эти инфантильные ужимки! Я понимаю, ты человек творческий, но прежде всего ты – женщина.
– Да, я совсем недавно почувствовала себя женщиной, – улыбнулась она. – Вернее, даже бабой. Простой бабой, без всяких ужимок, с крепким крестьянским корнем.
– В таком случае я тебя не понимаю. – Кулешов грохнул кулаком по капоту машины. – Совсем не понимаю!
– Потому что не любишь. Тебе на болоте одиноко было, а тут… тут я подвернулась…
– Люблю… Я тебе уже говорил… У меня никогда дело до загса не доходило… А тут я сам…
– Какие жертвы во имя любви! – рассмеялась Ирина и, отвернувшись, добавила: – Жертвы… А ты можешь еще что-нибудь сделать, кроме загса? Или нынешним мужчинам от любви ничего больше в голову не приходит?
– Ты мне скажи что – я все сделаю! – ухватился Кулешов. – Если хочешь, уйду даже с этого проклятого болота.
– Зачем же? Оставайся, – проронила Ирина. – Ты слыхал, в Алейке года два назад была одна история… Жила тут парочка – Валентин и Валентина.
– Слыхал… Провинциальный анекдот.
– Да, но у них была любовь. Представляешь, он облил ее ацетоном и поджег. А потом нес на руках и целовал… Вот ты бы так смог? Ну, облить меня соляркой, сделать из меня факел?..
– Все это какая-то патология, – отмахнулся Кулешов.
– Патология, – согласилась Ирина. – Но в ней что-то есть. По крайней мере страсть.
– А если у нас будет ребенок? – спросил он и притянул Ирину к себе.
– Боже мой! – засмеялась Ирина. – Неужели от тебя можно забеременеть и родить ребенка?
– Что ты хочешь сказать?..
– Прощай, – сказала Ирина и взвалила этюдник на плечо. – Живи спокойно, с чистой совестью.
– Не понимаю, что случилось? – забормотал Кулешов, хватая ее за руки и заслоняя путь. – Что ты делаешь, опомнись?!
И опять над их головами прошелестели упругие крылья: молодые журавли теперь не выбивались из строя и лишь от напряжения и усердия по-детски раскрывали клювы…
– Скажи, что ты хочешь? – не отступал Кулешов. – Я все сделаю!
– Замуж, – сказала Ирина. – Нормальное желание каждой женщины. Иначе скоро вымрем.
Кулешов простонал и со всей силы пнул автомобильный баллон. Затем снова сел на бампер и опустил голову. Он тоже хотел жениться. Возраст поджимал, подкатывало чувство одиночества, угнетала неустроенность жизни, однако он не верил, что люди могут вымереть. Люди на земле, знал он, размножаются в любых условиях и с невероятной быстротой.
Рано в этом году журавли бросили свои гнезда, ох рано! Спугнули, значит, их тракторами, потревожили. Будет теперь журавлиная семья скитаться по болоту, как бездомная. Птенцы-то не подросли как следует, не окрепли. Не будет спасения от камышовых котов, передавят поодиночке. А когда еще журавлята на крыло поднимутся?.. В других, дальних гнездах, может, еще и живут, все-таки не так шум да гром тракторный слышно. Проверить бы сходить…
Запоздал Никита Иваныч со своим письмом! И трактора не смог остановить. Не хватило чего-то, смелости, что ли. Сразил его Кулешов: болото государственное, дело государственное, а ты – самозванец!.. Под гусеницы надо было лечь. И Пухова положить… А Пухов-то говорит: Сталинград защищал, с танками дрался!.. Ищи теперь журавлей по болоту. Пропадут начисто. Это же не галки, не утки, чтобы по десятку птенцов выводить. Сколько видел Никита Иваныч – больше пары ребятишек черные журавли не заводят. Интеллигентная птица, с большой семьей возиться не желает, да и с великой оравой нынче на Алейском болоте не проживешь.
Размышляя так, Никита Иваныч подъезжал к Алейке. Возле крайней разрушенной избы он хотел объехать лыву и в потемках налетел на кусок колючей проволоки. Обе шины зашипели, выпуская воздух, и
