что если распалится Иван, чего доброго и про баньку вспомнит, куда старик Кулешова водил, и про то, что этот осушитель, можно сказать, в зятья готовился, но обманул Ирину, сделал ей брюхо. Вдруг он, Видякин, уже знает про это? Узнал же откуда-то, что журавли гнезда бросают, что трактора кулешовские потонули. Недаром, видно, просвещенным считается. А Никите Иванычу о вчерашнем разговоре с дочерью сегодня даже вспоминать не хотелось. День такой выдался, что его портить?
Кругосветное путешествие Никиты Иваныча закончилось на площадке, где некогда стояли вагончик и кулешовские трактора. Теперь здесь ничего не было, и только человек пять мужиков возились около японской машины. Грохотала кувалда, скрежетали ломы, и доносилась брань, из которой становилось ясно, что нет ничего крепче и надежнее отечественной техники.
– Удрал Кулешов! – обрадовался старик. – Почуял конец и сбежал!
– Не будем терять времени, – отрывисто сказал Григорьев вездеходчику. – Езжай в поселок и скажи бригадиру: пусть гонят всю технику сюда. Я жду здесь. Заровняем весь этот позор, – он кивнул на горы торфа, – и начнем работать.
Григорьев поправил на боку полевую сумку и направился к мужикам, которые ладили машину.
– Что вы тут делаете? – спросил он. – Что за люди?
– Да вот заразу эту демонтируем, – вяло протянул один из них. – До чего же хлипкая, паскуда, чего здесь ремонтировать – не понимаю.
– Заканчивайте скорее и убирайте ее с болота, – распорядился Григорьев. – Через час чтобы не было.
– Командиров у нас развелось – невпротык! – вдруг начал возмущаться какой-то парень. – Заколебали с этой машиной. Один приезжает – орет! Другой – орет!
Григорьев не дослушал его и вернулся на площадку, где в одиночестве сидел Никита Иваныч.
– Что загрустил, отец? – весело спросил он.
– Так работать-то сейчас нельзя, – с трудом подняв глаза, растерянно объяснил старик. – Греметь, стучать никак нельзя. Мы же ее совсем распугаем, птицу…
– Что ты, отец, – улыбнулся Григорьев. – Когда же можно?
Старик помялся, утер подолом рубахи вспотевший лоб. А парень возле японской машины все еще бранился:
– То кричали – за ночь смонтировать, теперь за два часа разобрать!.. Только командовать мастера! А ни один не знает, что внутри у этой машины. Привыкли – лом, кувалда! А здесь электроника!
– Когда же можно, отец? – повторил Григорьев.
– А осенью только, – с надеждой сказал старик. – Как птица на крыло встанет. Или лучше пускай она совсем улетит, чтобы ей настроение не портить.
– Скажешь тоже, Никита Иваныч! – Григорьев махнул рукой. – Я и так на два месяца опоздал. Наверстывать будем. Иначе к осени нам несдобровать. Я должен земляные работы закончить, пока трактора в руках.
Какой-то жгучий холодок беспомощности толкнулся изнутри и, будто спирт, разлился по жилам. Никита Иваныч открыл рот, чтобы объяснить Григорьеву: ведь когда даже избу перекатывают или полы перестилают, в ней не живут, а с птицей как же, если взялись ее дом ремонтировать? Птица-то этого не понимает, а значит, люди должны под нее подстраиваться. Но так ничего и не сказал, не объяснил.
– Здесь электроника, понимать надо! – разорялся парень, видно, большой специалист по японским машинам. – Сначала бульдозером по ней, а потом еще командуют – демонтируй скорее! Начальники… Вам только конем управлять, и то доверять опасно, загоните…
Вездеход рыкнул, буксанул гусеницами и, плавно качаясь, умчался в Алейку поднимать технику. И только когда гул его двигателя пропал за расстоянием, Никита Иваныч и Григорьев услышали отдаленный клекот бульдозеров на болоте.
Оставшиеся трактора Кулешова размеренно утюжили болото. Жирный, поблескивающий торф смачно отдирался мощными пластами, и новые траншеи отрезали еще один угол мари. Увлеченные работой мелиораторы не заметили, как на их площадку выехали оранжевые трактора-американцы и развернулись в цепь. Тем более пострадавшие кулешовцы тяжело переживали потерю двух бульдозеров и механизатора Колесова, который пропал неизвестно куда. Другой тракторист-утопленник Путяев, теперь безлошадный, одиноко бродил по прибрежным кустам и изредка протяжно всхлипывал. За покалеченную японскую машину переживал один Кулешов, поскольку ждал начальство и строгий спрос, переживал глубоко, можно сказать, страдал мучительно, как от зубной боли. Вытащить бульдозеры из трясины нечего было и думать, а поэтому Кулешов сидел на краю траншеи и заранее писал объяснительную.
Цветных, непривычных пришельцев заметили, когда они начали зарывать траншеи, где стояла брикетировочная машина. Чудо-техника! Умеют же делать проклятые капиталисты. Гребет впереди себя гору чуть не выше кабины, и ему хоть бы хны. Мелиораторы в первую минуту ошалели немного, залюбовались работой, затем остановили свои машины и сгрудились вокруг начальника. Кулешов тоже не ожидал такой прыти от обводнителей и еще не сообразил, в чем дело. Между тем оранжевые исполины бережно вытащили из болота японскую машину, освободили простор и стали аккуратно засыпать осушительную сеть траншей.
– Во дают! – восхищенно заметил кто-то из мелиораторов. – Между прочим, у меня свояк на таких тракторах работает. Говорит, хреновые они. Чуть вода в горючее попала – заглохнет и не заведешь.
– Они с виду только здоровые, – поддержал другой. – А копни внутрях – гниль, как в этой японской машине. Чуть тронь – сыплется все…
– Наши сотки лучше на этот счет! – с гордостью произнес механизатор в кожаной кепке. – Я один раз по ошибке масло в картер не залил и целую неделю работал. Клинит, правда, сволочь, но пашет! Выносливая машина, из последних сил кряхтит, а ворочает.
– Врешь…
– Точно! У Путяева спроси!.. Через неделю только заклинил движок. А эти разве неделю без масла вытерпят? Куда там!
Кулешов, еще с утра прознав об утопленных бульдозерах и покореженной брикетировочной машине, выметал, истратил весь запас решительных слов и определений, а поэтому на реплики мужиков ответил малопонятно:
– Козлы…
– А как твой свояк зарабатывает? – спросил кто-то. Кулешов сунул в карман недописанную объяснительную и направился к нахальным «американцам». Мужики его постояли немного, посовещались и двинулись вслед за начальником. Шли тесно, толкаясь плечами и размеренно шевеля мускулистыми мазутными руками.
Путяев заметил движение на болоте, высунулся из кустов и замер. Только вращались помутневшие, воспаленные глаза. Несколько раз он делал попытки броситься наперерез своим товарищам, вскидывал руки, будто давая знак остановки, но каждый раз бессильно опускал их и, содрогаясь всем телом, конвульсивно всхлипывал.
«Катерпиллеры» Григорьева, за полчаса уничтожив дневной труд мелиораторов, тоже остановились и заглушили двигатели. Трактористы попрыгали на землю, собрались в кучку и, ведомые Григорьевым, пошли навстречу осушителям. В тишине знойного полудня изредка похрустывал гнилой валежник под сапогами идущих да жесткая болотная трава со скрипом шелестела возле ног.
Примерно на середине обе группы людей столкнулись, сшиблись, и над марью поплыл далекий, курлыкающий говор. Путяев круто развернулся и побежал в кустарник…
Никита Иваныч лежал вниз лицом, раскинув руки и прижимаясь щекой к иссохшему, пыльному мху. По вывернутым наружу ладоням неторопливо ползали муравьи, густой запах багульника кружил голову, щипал глаза, отягощая веки. Он полуспал. Жесткий от безводья мох колол лицо, шею, грудь, и старику казалось, что он умер и что теперь сквозь него прорастает трава, а сам он медленно заносится землей. Чувствовать себя умершим было хорошо: трава, проникая в тело, ласково щекотала его, невесомая земля опускалась медленно, как новогодний снег.
Временами, очнувшись от сна, Никита Иваныч пытался приподняться, оторвать от земли голову, но мышцы, пронзенные травой и опутанные ее корнями, не подчинялись, боль охватывала все тело, тупо отдаваясь в мозгу.
