«На кой ляд рыпаться-то? – думал он, снова впадая в дрему. – Я ведь помер. Значит, полагается лежать спокойно и не шевелиться». Однако покою ему не дали. Кто-то затопал, зашуршал наверху и грузно опустился в изголовье.
– Кто там? – то ли спросил в самом деле, то ли просто подумал старик.
– Я это, – донесся голос Кулешова, и в мох полетел тягучий клейкий плевок. – Жара, сволочь, как в пустыне.
– Что там делается-то на земле без меня? – с трудом выговорил старик. – Какие новости?
– Голова лопается, – словно в бочку, пробубнил Кулешов. – Второй участок начал подготавливать, а тут эти прикатили и мой первый участок стали зарывать… Мозги наизнанку, честное слово! – Он вздохнул безысходно и зло. – Брошу все к чертовой матери и уеду! Сдалась мне такая работа вместе с болотом… То ли дело в пустыне. Там все ясно. Рой канал, клади бетон и пускай воду. Осушать никогда не заставят.
– А если и там заставят? – спросил Никита Иваныч.
– Нет, невозможно. Там уже сухо. Месяц едешь на верблюде – и все песок, песок… Миражи в воздухе. Кажется, то озеро синеет, то речка бежит.
– Тогда езжай, – посоветовал старик. – Чего сидишь-то? Собирайся и дуй.
– Как раз уедешь тут… – Кулешов выругался. – Эти козлы импортную машину гусеницами истоптали, два бульдозера утопили! На ночь оставил – и пожалуйста, сюрприз… Теперь разбирательства на месяц, что да как. Нажрались, сволочи, глаза выкатили и понеслись. Попробуй сейчас отпишись. Чего доброго, снимут и под суд отдадут. – Он помолчал, шелестя пересохшими губами, и неожиданно сорванным, дребезжащим голосом проронил: – Ирина в загс ехать отказывается. Я ее всяко просил, уговаривал… Нет, говорит, видеть тебя не хочу. А что случилось – не знаю… Я ее люблю.
– Неужто любишь? – ахнул старик. – Вот так фокусы!
– Люблю, – прошелестел Кулешов. – И у нас с ней ребенок будет.
– От тебя?
– От меня, – признался Кулешов и заторопился: – Я, нет, не отказываюсь – наоборот. Что мой, то мой. Говорю, давай сойдемся, жить будем, уедем. Она ни в какую!.. Первый раз в жизни сталкиваюсь. Обычно в таких случаях мужики… это… финта дают. Кошмар, ничего не понимаю. Вот ты, отец, жизнь прожил, мудрый и все прочее – можешь мне растолковать?
– Ты у Ивана Видякина спроси, – посоветовал старик. – Это он мудрый. Я тебе что-нибудь посоветую, так обязательно наоборот. Вишь, у меня как всегда получается: возьмусь вроде добро делать, а оно злом оборачивается.
– И у меня так же, – вздохнул Кулешов, и мох затрещал под его ногами. – Я в пустыню хочу. Там хорошо, там песок, одни ящерки бегают да скорпионы.
Голос его поплыл, растворяясь в тишине, скоро затих шорох сапог, а перед глазами Никиты Иваныча заплясал не видимый никому песок пустыни. Что-то серое, безжизненно-сухое, перекатывалось по желтому полю, стремительно росло, увеличивалось, и вот стена горячего, неумолимого зноя рухнула на старика, мгновенно иссушив тело в жалкий черный стручок. Рядом копошился в песке и скрипел проволочными конечностями странный сиреневый паук. «Жуть-то какая, – подумал старик. – У нас на болоте вон какой зверь живет, древний, говорят. А тут один паучок остался, все живое кончилось».
– Вот ты где, отец! – раздался над головой Никиты Иваныча чей-то голос. – Я тебя ищу по всему берегу… Ты на меня будто обиделся, Никита Иваныч?
– Ты кто? – спросил старик.
– Григорьев я, Василий. Разве не узнаешь?
– Узнаю… – едва проговорил старик, ощущая внезапный холод и дрожь во всем теле.
– Не обижайся, отец. Я не могу ждать до осени. Мне надо успеть триста тысяч освоить. Не успею – деньги пропадут.
Старик не отвечал. Озноб накатывался с силой, с которой недавно двигался на него горячий шквал. Сводило челюсти, мышцы, замораживало дыхание. Ему почудилось, что на земле теперь стоит вечная зима, и не то что лета – даже оттепели не будет. Как-то однажды просвещенный Иван Видякин рассказал, почему вымерли мамонты. Будто с севера надвинулся какой-то ледник. Люди сбежали туда, где тепло, а мамонты погибли. «Что же мамонты-то не сбежали?» – спросил тогда старик. Иван похмыкал, поерзал, однако быстро сориентировался: «Люди-то уже тогда развитые были, соображали, что к чему, вот и подались в тепло, пережидать холода. А мамонты что, это же природа. Природа – она недоразвитая, всегда от человека отстает, а потому компромиссов не терпит».
Вдруг опять какой-нибудь ледник наступает? Бежать надо! Бежать!.. Но мышцы уже одеревенели от холода, и тело вмерзло в землю.
– Я еще Кулешова с болота не спровадил, – пожаловался Григорьев. – Ну ничего, отец, он уйдет. Я ему устрою всемирный потоп. Сейчас перегоню технику на строительство плотины. Мы ее через месяц соорудим и затопим болото к чертовой матери. Кулешов сам уйдет.
Нестерпимый холод неожиданно резко сменился пронзительным жаром. В сознании старика возникла парная, багровеющий от жара и крапивы в венике Кулешов. Затем все исчезло, превратившись в прохладную голубую реку-мираж. Он висел над желто-серой пустыней и никак не хотел опускаться.
– Я буду строить уникальную систему, – говорил Григорьев. – Она спасет болото и журавлей. Так что все в порядке, отец. Живи спокойно, природу мы вылечим.
Голубой мираж превратился в небо над Алейским болотом. Медленно плыли белые рваные облака. Что- то холодно-осеннее прокалывало воздух. От облаков и неба веяло тревогой, ожиданием неотвратимой зимы, холодов, снега… Два журавля подхватывали на лету падающего птенца и тянули, тянули его ввысь, заставляя работать неокрепшими крыльями. Птенец неуклюже валился то на один бок, то на другой, и в изломе его крыльев обозначались страх и радость от полета одновременно.
– Остановись! – прошептал старик, напрягая горло. – Остановись, парень… Ты в пустыне хоть раз бывал? Ты не хочешь жить в пустыне?
Григорьев умолк. Хрустнули ветки и мох, рассыпаясь в пыль.
– Не хочу, – растерянно сказал Григорьев после долгой паузы. Никита Иваныч ощутил его холодную ладонь на своем лбу. – Ты не заболел ли, отец? Тебя что-то колотит…
– Я тоже не хочу, – сквозь зубы выдавил старик. – Там из живности-то паучок один остался.
– Полежи, Никита Иваныч, – беспокойно сказал Григорьев. – Полежи тут. Я сейчас за вездеходом сбегаю и отправлю тебя домой. Я быстро!
Он исчез, и болезнь чуть отпустила старика. Он вновь ощутил, что лежит на берегу Алейского болота, среди зарослей багульника, и одуряющий запах обволакивает голову. Глаза вот только не открывались, веки словно приклеились и не давали глянуть на мир. С большим трудом он подтянул руку и разлепил один глаз. В узкую щелку сквозь ресницы старик увидел переливающийся радугой край леса, небо и причесанную ветром траву на болоте. Пустыни, кажется, еще не было… Однако в следующую секунду он заметил паука, выползающего из кустов, и сразу заколебался: а вдруг нет? Вдруг уже пески, пески вперемешку с миражами?.. Паук крался к старику, коряво переставляя конечности и поскрипывая многочисленными суставами. В двух шагах он остановился, напыжился и, выбросив вперед переднюю лапу, заорал:
– Дьявол! Дьявол! Гляди! Это же черти, черти! Нечистая сила!..
Затем паук задрожал, поскреб конечностями землю и, стремительно сорвавшись с места, на двух лапах бросился в чащу.
Веки сомкнулись. Зыбкая волна жара обдала с головы до ног, прижимая тело к сухой земле.
15
Около месяца Никиту Иваныча трепала болотная лихорадка.
Встал он лишь к середине августа, немощный, с проваленными щеками и отросшей пегой бородой. Встал, держась за стеночку, выбрел на крыльцо (старухи не было дома – хлопотала по хозяйству) и чуть не упал: закружилась голова, подкосились ноги. Он нашарил руками перила и сел. Во дворе было чисто, картошка давно отцвела, слышно было, как гудят пчелы, – значит, медосбор еще не кончился. Кобель Баська почему-то на привязи сидит, уткнув морду в лапы, косит на хозяина тоскливым взглядом. В пустующей избе напротив тихо, стол перевернут, дверь в сенцы распахнута. Пасмурно, солнце где-то за облаками, как фонарь в мешке. Кажется, дождик недавно накрапывал. Собирался, видно, большой, но прошел стороной и в Алейку только брызги долетели.
