И, немного струсив, подумал: «Пусть, пусть меня ранят… Задержу, не думайте, я не такой. Я на всё готов ради общего сада…»
Мы встали на коленки, всматриваясь в темноту. Мне уже не было страшно.
— Подойдём поближе… Давай ты сзади, я спереди… Свяжем — и в милицию, — наставлял я шёпотом Пашку.
— Дадим как следует, — шепнул он.
— Не надо… Я уже отравил Гарика… Хуже будет, — ответил я. — Лучше в милицию.
Мы встали, как бегуны на старте. Жулик, наверно, натолкнулся на яблоню, треснули сучки, и… я услышал дрожащий от испуга голос мамы.
— Серёжа! Ой! Серёжа! Где же ты, наконец? Откликнись, или я сию же секунду сойду с ума от страха.
— Ну вот… не могут без этого… Наделали бы сейчас делов, — проворчал Пашка и спрятался за шалаш.
Мне было стыдно перед ним: пришли проведать, как маленького. Я пошёл на голос мамы и уже рот раскрыл, чтобы крикнуть: «А-ах!» — и со зла напугать её ещё больше, но мама в темноте подбежала ко мне, тихо ахнула и прижала к себе. Сердце у неё билось часто-часто.
Я почувствовал себя взрослым и сильным. Мне было смешно и жалко маму.
Я молчал и хотел вырваться, но она не отпускала меня:
— Ты слышишь, я дрожу! Ой! Я чуть не умерла, какая темень!.. Зажги фонарик…
— Фонарик… фонарик… — недовольно сказал я. — Нет его.
— Опять врёшь? — Мама отпустила меня.
— Не вру, а батарейка разрядится…
Тут мама совсем пришла в себя.
— Ах, тебе жалко батарейки для мамы, которая делает для тебя всё? И одна приносит в такую темень бутерброды с сапогами?
— Лучше бы с колбасой, — заметил я, чтобы рассмешить Пашку, и обрадовался: меня разрывало от аппетита, а в мокрых тапочках было противно и холодно. Но я строго и нарочно громко стал выговаривать: — Ты сторожить мешаешь. Спала бы себе и спала.
— Посмотрела бы я, как бы ты уснул на моём месте. — Она говорила шёпотом. — Ты дал мне честное слово. Приходил участковый. Ты дал мне честное слово, а он сбежал.
— Зачем участковый сбежал? — удивился я.
— Ты глуп. Пашка сбежал. На воре шапка горит. Я уверила участкового, что ты его жертва.
— Почему это я жертва участкового? — назло переспросил я.
— Пашки! Лопух. Отец расстроен.
— Отец не лопух.
— Ты лопух! Папе я призналась, что взяла клубнику на себя для того, чтобы не доконать его. Такие молчаливые люди переживают про себя, переживают, а потом получают инфаркт. Ты понимаешь это?
— Ну и не надо меня выгораживать! Я сам всё расскажу. Мама! Ты же мешаешь!
— Ах, мешаю? Ты завтра же всё расскажешь директору! И если я тебя ещё раз увижу вместе с ним…
— С директором?
— Не притворяйся. Ты знаешь с кем!
Ничего не сказав, я только махнул рукой и пошёл к шалашу, потому что переживал за Пашку. Как бы в самом деле он не сбежал из дома. Что бы такое придумать?..
— Ой, вернись, мне страшно… — Мамин голос снова задрожал, и снова мне стало её жалко.
Я вернулся, взял маму под руку и, светя фонариком, повёл к дырке в конце забора, через которую она пролезла в сад.
— Будь благороден и не сорви ни одной ягодки, — попросила мама. — Тебе доверили целый сад.
— Ты же знаешь, что я не такой, — сказал я.
— Там действительно есть раскладушка? — спросила мама, когда очутилась на тротуаре. — Скажи правду.
— Нет там раскладушки, — сказал я правду.
— Ты говоришь назло?
— Ы-ых! — простонал я. — Есть там раскладушка!
— А что стоило сказать маме правду с самого начала? — успокоилась она наконец. — Сними тапочки. Надень сапоги.
Я переобулся, сказал:
— Мама! В шалаше всё-таки нет раскладушки. Пока! — и побежал к шалашу, размахивая фонариком, чтобы не было страшно.
— Не лежи на земле! — крикнула мама мне вслед.
— Ты здесь? — громко спросил я.
— Угу… — откликнулся Пашка.
Мы улеглись рядышком и долго молчали. Только Пашка ворочался и вздыхал. Конечно, из-за слов мамы. Тогда я предложил:
— Давай умнём булку. Колбаса в ней, по-моему.
— Твоя мама с ума сойдёт, если узнает, что ты меня её колбасой кормишь, — усмехнулся Пашка.
— Ладно. Ты не думай… Она добрая на самом деле. Боится же за меня… У неё кусок в горло не лезет. Вот станешь матерью, то есть отцом, и поймёшь, как с нами трудно. Держи!
Пашка взял полбулки.
— С обеда ничего не ел из-за этой проклятой лисы… Уеду конюхом. С лошадьми буду работать.
Я набил полный рот и не стал спорить с Пашкой. В голове у меня вдруг ни с того ни с сего появилась одна мысль. Я даже перестал жевать, обдумывая её.
«Может быть, мне сказать, что в краже черно-бурой лисы виноват я? Что меня подговорил незнакомый человек подойти и поговорить с Ксюшей. Тогда Пашка успокоится, и не сбежит, и не сделает ещё хуже… У него такое настроение, как будто он сам поверил, что виноват… Пройдёт время, лису найдут, и всё будет в порядке. А мне что? Я же на самом деле не вор. И совесть у меня чиста. А отцу скажу, что всё это для того, чтобы поддержать Пашку, Он поймёт. И мама поймёт. Она же тоже взяла мою вину на себя, чтобы отец не переживал. И пускай соседи временно считают меня воришкой. Я это вынесу… Главное — помочь Пашке!» Я проглотил кусок хлеба.
— А как же твоя мама? Что будет, если ты убежишь?
— Её на днях выпишут… Буду деньги ей присылать. Всё равно человеком стану. Проклятая лиса! Кто стащил? Кому она нужна летом? Почему на меня все шишки валятся?..
— Давай спать. Утро вечера мудренее, — предложил я, не переставая обдумывать свою мысль. — Я чутко сплю. Как собака. А тебе на работу.
— Не пойду. Расчёт возьму. И вообще на глаза никому не покажусь. Не могу, когда на меня думают. Всё, — упрямо сказал Пашка, лёг на бок и зевнул.
— Тебе снятся исторические сны? — спросил я.
Пашка не ответил. Я тоже зевнул и поиграл в гляделки со звёздами. Они низко мерцали над нашим садом, и я, сладко цепенея, подумал: «Как в состоянии невесомости…» — и полетел, полетел, полетел…
Тогда-то и приснился мне самый прекрасный сон в жизни.
Я сижу за партой на одной из планет нашей Галактики. Рядом со мной фиолетовый, словно вымазанный чернилами, марсианин Галео. За нами ещё девяносто девять парт с участниками крупнейших соревнований нашего времени. Все мы уже целый месяц пишем финальный диктант на звание чемпиона Галактики по грамматике.
