поверил бы!
Мне было приятно это слушать.
— Я пойду и заявлю в милицию. Тебя ещё можно спасти, — сказала Маринка брезгливо.
— Успокойся! Сам заявлю. Предательница! — Я пришёл в ярость оттого, что она не сомневалась в моём участии в краже и ещё вздумала идти заявлять. — Не думай, не испугался!
Пашка о чём-то зашептался с Маринкой. При этом он снова важно, по-рабочему, как мой отец, обтирал руки ветошью.
Я подумал: «Вот и всё в порядке». И чтобы Маринка и Пашка больше ни о чём не расспрашивали меня и не запугивали, забрал фонарик, пальто и, нарочно ссутулившись, как будто от стыда и позора, пошёл домой.
Наш дворник Хабибулин уже поливал двор. На нём был белый, новенький фартук, почему-то новые брюки и туфли и синяя тенниска. Обычно Хабибулин брился очень редко, а сегодня его лицо было чисто выбрито и на подбородке — наверное, из-за пореза — белел квадратик папиросной бумаги. И вообще вид у нашего дворника был гордый и таинственный, какой бывал у него по большим праздникам, когда он вывешивал красные флаги.
Я поздоровался с ним и сказал:
— Давайте пополиваю. Уж очень я люблю поливать двор.
Хабибулин не удивился, что я в пальто и в сапогах, передал мне шланг, сел на лавочку и задумался.
Я поливал асфальт, смыл меловые клеточки «классиков», разных человечков и слова: «Серёжка — дурак. Эпиграмма».
Из подъездов выходили жильцы, здоровались друг с другом и с Хабибулиным и шли на работу.
Некоторые спрашивали у него:
— Как жизнь, Сулейманыч?
— Идёт жизнь… идёт… — отвечал Хабибулин, и я вдруг представил, как через много-много лет я, такой же старый человек, не кончивший школу из-за безграмотности, работаю дворником и поливаю задумчиво двор, а из подъездов выходят мои бывшие одноклассники — уже инженеры, врачи, учителя, — лысые, усатые и бородатые, и, здороваясь со мной, спрашивают:
«Как жизнь, Лексеич?»
И я отвечаю:
«Идёт жизнь… идёт», — а сан думаю про них с завистью: «В люди все вышли… И-эх!.. Интересно работают, с образованием…»
А они с жалостью думают про меня: «Диктанты… диктанты… Не повезло бедняге». А Гарик с ехидной улыбочкой замечает:
«Хороша погодка, старик!»
Я спрашиваю:
«Где работаете?»
«Фруктовым магазином заведую, — говорит Гарик и грустно добавляет: — Воруем потихоньку. Как в тот раз попробовал клубники, так бросить не могу. Затянуло… Никак на пенсию не выйду».
И я направляю в него струю воды и обливаю с ног до головы.
Опомнился я, когда вода заколотила по стёклам окон второго этажа. Я замер от страха: сейчас начнётся очередной разговор, но из форточки высунулся владелец «Победы» и сказал:
— Спасибо! А то у меня часы встали.
Хабибулин ничего этого не заметил. Он всё так же задумчиво сидел на лавочке, и мне захотелось с ним разговориться.
— О чём задумались, Сулейманыч? — спросил я, подойдя к нему.
— Пятьдесят лет прошло… — сказал мне дворник.
— Со дня чего?
— Первый раз тогда метлу в руки взял. Такой же, как ты, был. Мету, а ребятишки в гимназию идут, дразнят.
— Надо было после революции учиться, — заметил я.
— Дурак был, — вздохнул Хабибулин.
— Я тоже, — успокоил я его, но тут же сказал: — Вообще-то, почему мы дураки? Наоборот, всё время на свежем воздухе. Мети себе и мети или сгребай снежок!
— Это да… Наша работа всем нужна. Только тебе неинтересно.
— Это да… — согласился я. — Радиотехника интересней!
Когда я полил почти весь двор, из подъезда вышел отец. Я улыбнулся, но он только взглянул на меня, прищурив глаза, и разговаривать, как я понял, не собирался. Всё же я сказал:
— Знаешь, как здорово в шалаше!
Отец молчал, и я уж хотел подойти к нему и выложить всё начистоту, но из-за угла показался Пашка. Он подбежал к моему отцу и что-то сообщил ему. Я похолодел: про чернобурку!
Положение у меня было безвыходным. Если бы я сейчас отказался от лисы, Пашка обязательно сбежал бы из дому в конюхи.
«Ничего, ничего, — подумал я. — Ведь на самом-то деле я ни при чём… Неужели отец не поймёт? Он же умный…»
В этот момент из подъезда вышла мама и сразу набросилась на меня:
— Ты всерьёз решил стать дворником, вместо того чтобы с утра взяться за русский?
— Да! — сказал я упрямо.
Мама с ненавистью посмотрела на Пашку. Отец похлопал его по плечу, и Пашка, даже не позавтракав, пошёл на завод.
— Лида! Я жду! — позвал маму отец.
— Брось шланг! Марш домой! Вечером запру всю одежду! — наспех выругала меня мама и побежала за отцом.
Каблучки её зло застучали по асфальту.
— Серёжа, очень тебя прошу не забывать про уроки, — сказала она, обернувшись.
Отец взял её под руку, а у меня пропало настроение поливать двор. Я вернул шланг Хабибулину и подошёл к «Победе». Её владелец накачивал шину, то и дело хватаясь за сердце. Я предложил, чтобы отвлечься от всяких неприятных мыслей:
— Давайте покачаю.
Владелец выпрямился и отёр пот со лба. Я стал накачивать спущенную Витькой шину. Владелец отдышался и спросил:
— Кто её всё-таки спустил? Ведь вы видели.
— Ха! — сказал я. — А если бы вы видели? Выдали бы товарища, как предатель?
Владелец призадумался.
— Прекрасно, конечно, что вы не выдаёте товарищей, но как бы вам объяснить…
— То-то и оно-то! — сказал я. — Даже вы, взрослые, не знаете, когда можно выдавать, а когда нельзя!
— Почему вы говорите: «выдавать… не выдавать»? Значит, нужно покрывать зло, которое один человек делает другим людям? Мне всю жизнь это было непонятно.
— А вы были в детстве ябедой?
— Никогда! — заверил меня, не задумываясь, владелец «Победы». — Но и равнодушным товарищем я не был.
— Ну и я не буду, — сказал я.
— Повторяю: это прекрасно — не быть ябедой, но… как бы вам всё же объяснить… Существует так называемое мнимое благородство. И, с точки зрения высшей нравственности, нужно отдать себе отчёт…
Я хотел сказать, что сам начинаю кое в чём разбираться, но увидел Витьку, спустившего вчера
