покажутся щека, ресничка, подбородок, то мнится, что перед ним Вера, а не сын, о котором в письмах на фронт не раз было писано, что он — живой отец, у матери и бровки не взял.
Негромко было с ними Воронку, а он и не хотел шума, спасибо, что тихо и никто не корит его ни прошлым, ни вином: только раз случился у него среди ночи горький разговор с Верой, но и тогда он не услышал попреков. Он спросил у жены, отчего она из избы не идет: посевную начали, агроному место в поле, а она будто в отпуске? Вера посмотрела на него без злости, даже жалеючи его, и сказала, что в деревню ей дороги нет, она и в лавку не пойдет, люди над ней насмехаются, шутят, мол, она хоть и пришлая, воронежская, а родни у нее здесь полный клуб, и родня — все старые бабы, и не поверить, что такое быть могло. Воронок утешал ее, винился, что и те молодые были, бедовали, все войне отдали, оттого и жалели они друг друга, только он никого, кроме нее, не любил, и слова тога, что ей шепнул, никому даже пьяный не сказал, умер бы, а не сказал. Предлагал уехать куда, вниз или вверх по Оке, где их никто не знает, только бы жить при Оке, очень у него сладилась с этой рекой жизнь, а Вера искупаться в ней вдоволь не успела, прибыла к ним после ильина дня, перезимовала, а там и война подошла, и уже она Яшку ждала — не до реки было. А ему на реке и дом, и семья, пока они с Верой в разлуке, и пропитание — к пенсии прибавка.
В ночные часы, когда заглядывали близкие, ему хорошо виделось собственное счастье. Срок им с Верой был положен малый, не они назначали, жизнь его отмерила. Он свою войну на ногах прошел, знал, что с жизнью не поторгуешься, она срокам хозяин, она целым полкам назначала час и границы, жизнь и смерть, тут криком делу не поможешь. Но помнил он и то, что можно долгий век прожить в маете и без счастья, а он с Верой был счастлив столько дней, сколько знал ее от первого знакомства, когда только увидел ее и слова еще ей не сказал, и до той минуты, как кинулся догонять полуторку в военкомат. А про счастье ведь не скажешь: было, оно и есть, оно навсегда есть, иначе на что же человеку даны сердце, память, совесть… Есть, есть его счастье, а что люди забыли об этом, это привычно и пережито: мало ли у них своих забот, чтобы им о воронежской Вере помнить, Яшке так лучше — всякий час, всякую минуту он с ней, прежде она делу себя отдавала, людям, а теперь все ему.
Так в мыслях о Вере отлетали от Воронка мирские заботы, легко притухавшие в нем совестливые сомнения, что не так он живет, как надо бы, пора избу подновить, уличное окошко застеклить, оно камнем пробито насквозь, в два стекла, а вынул бы на лето раму, не поленился, одно целое было бы; с холодами Вера приходить не станет — как бы маленького Яшку не застудить. Ему одеться надо получше; на реке все сойдет — тем она особенно хороша, но до Оки не долетишь за тучкой, до нее три улицы перейти надо, и всякая изба на тебя окнами смотрит. И встает в его душе благодарное чувство к реке, она для него и дом родной, и ристалище жизни, и райские кущи. Там его и голого, с вафельным полотенцем на бедрах — пока исподнее сохнет, — никто не попрекнет и не осудит; река для него всегда сущая, он и в крещенские холода видит ее подо льдом живую, быструю, невесть отчего теплую, только что стесненную, как и он сам, морозами, для них эта пора худшая: и ему зимний отдых дается нелегко, и он тощает в белые месяцы, ждет из-подо льда весны, грохота, движения.
Воронок всегда хмурился на людскую ненасытность: зачем среди зимы бьют полыньи, инструмент нарочно придумали лед сверлить и таскают из-под него мелочь. Неужто так трудно природного часа дождаться, взять рыбу честно, как природой заведено, а не взломом и воровством? Он не совался к зимним рыбакам с моралью, но презирал их, и речных, и тех, кто опустошал озера на пойме, брал рыбу жестокой хитростью, пудами, так что случись весной скудный разлив, и озерцо все лето пустует. Уж как пришлась бы Воронку рыба среди зимы, но он не позволял себе насилия над рекой, не проламывал ей черепа; ничего, сколько помнит, не брал он силком, против чужой воли.
Воронок уснул перед рассветом, в час, когда по обыкновению он уже торопился вниз по выбитым лестницам, в тылу шлюзовской конторы, ступая на каблук и при каждом шаге ощущая собственную тяжесть, подрагивание живота и груди. Даже не по себе стало от захлестнувшего избу солнца, от скрежета проезжавшего мимо трактора, будто он провинился и перед трактористом, и перед Рысцовым, и Дусей, которых прошиб уже десятый пот у хлебной печи, и перед теми, кто простоял ненастную ночь на реке.
День будничный, у плотины никого: кто пробыл здесь зорю, ушел восвояси — пустые ушли, как сказали Воронку, за ночь ни одной поклевки, а жереху рано, он хорошо играет ближе к полудню. Новый день представлялся Воронку необычным и важным, он не забыл ничего из ночных расчетов. К полудню, когда сверху войдет в шлюз пароход из Москвы, он еще, верно, будет без рыбы, но к вечернему, с низовья, ее надо взять, перед Москвой рыбу скупают охотнее, прячут для себя в опустевшие холодильники, ее и пассажиры покупают, потому и буфетчики становятся сговорчивее. Днем он не примет и грамма, рассчитал Воронок, вечером за рыбу возьмет деньгами, сколько бы ни наловил, одними деньгами, даже на пиво не потратится, так продержится на реке три, а может, и четыре дня и купит штаны, шапку, пластину стекла, трусы сатиновые — купит все, что положил себе купить в первую очередь. Хоть он и не сетовал на жизнь, этой счастливой ночью пришла вдруг к нему и надежда на перемены: все останется прежним, та же изба и он в ней, один, при заслуженной пенсии и привычных делах, а между тем что-то изменится, даже и походка его, зашнурованные ботинки крепко обхватят ноги в подъеме, и он легче пойдет со ступеньки на ступеньку, и шапку он давно приглядел девятирублевую, будто в голубом пуху. Ему даже пришло в голову подновить баньку, чтобы не ждать, когда Дуся Рысцова кликнет его в их новенькую, рубленую, к остывающим уже камням, к слабому пару и дразнящим, горьким запахам чужой жизни. Сделает, сделает, он многое может сделать, ему бы только за ум взяться, жить так, как от с Верой прикидывали в короткую, как сон, зиму перед войной.
Воронок не пошел на пойменный берег: устроился тут, у шлюза, ближе к пароходам, к деньгам, которые он начнет сегодня копить. Кто-то оставил под устоем заведенную круглую сеточку. Воронок вытащил ее и, когда сошла грязно-табачная пена, увидел на донышке одинокую уклейку. С трудом посадил ее на снасточку — так мал был живец, — прошил жалами двух тройников и распустил спиннинг по струе, недалеко, просто чтобы не лежал без дела. Захотелось пошуровать сеткой в «печке» — в каменной, открытой в сторону реки камере внутри устоя, куда к зиме укладывается ближайшая к берегу стальная на подшипниках ферма плотины. Сегодня здесь были вынуты два верхних щита, и в двухметровый проем бешено устремлялась вода. Вверху поток прогибистый, стеклянно-гладкий, прозрачность воды скрадывает яростный полет; миновав плотину, вода левым крылом свергалась в реку, а правым обрушивалась в «печку», ударяла в ее сложенные из каменных блоков стены, бесновалась и кипела.
Двухпалому не просто забросить медную сетку в «печку», чтобы ее тут же не вынесло и не завело под стальную ферму, где водяной вал искорежит ее. По локоть намотав на левую руку свободный конец веревки, Воронок забросил сетку с края устоя. Теперь важно повременить, не тащить сразу: речная живность шарахнулась по темным углам «печки», надо дать ей время оклематься или дождаться другой, мимохожей рыбы.
Воронок заметил, что носки на ногах разные: коричневый и черный. Выходит, не первый день он их так надевает, под брючинами их было не видать, а поверх солдатских штанов, с искрящимися на солнце булавками, в глаза бьет. Прижав покрепче охлестнутый веревкой локоть, Воронок стряхнул на устой ботинки и стащил носки. Босой ноге приятно на разогретом камне: в войну какая же это удача бывала, если можно было разуться не в сыром окопе, не наспех перемотать успеть портянку, а среди белого дня на теплой, как детство, земле, ощутить ступней, нестесненными пальцами всякую былинку, песчинку, всю ровную, ничего взамен не требующую ласковость земли. Случаи эти он, пожалуй, помнит наперечет, будто праздники какие или важные события жизни. Воронок побродил по устою, как добрый, послушный мерин на привязи. Сквозь серый хлопчатобумажный свитерок с обвисшим воротом солнце уже изрядно пригревало, но и это было Воронку по душе в такой легкий для него, ясный, поворотный в его судьбе день.
Сеточку выдернул лихо, легко вынес ее за устой и увидел, что не взял ничего: на дне сиротливо ворочалась рыбешка, сверху и не понять кто — худой пескарь или крохотный судачок. Оказалось, стерлядочка, махонькая, с круглым, будто в крике, ртом понизу, совсем редкая теперь гостья. Воронок взял ее в здоровую руку, чуть прижал, чтоб не увильнула, оглядел, как забытую диковину, акулью вытянутую мордочку, нежный еще, но протяженный, с обещанием костяной резкости хребет, все ее умное стрельчатое тельце и, осторожно присев на краю устоя, уронил ее в реку.
