– Да кто он? – взмолилась Софья.
– Я думаю, муж Ларисы. Но не Борис. Его бы я узнала.
– Какой, к черту, муж? – с терпением у Софьи всегда были проблемы.
– Наверное, Костас, – пожала плечами Скворцова. – Он пошел сюда. Что Борису делать в студии?
– А что Костасу делать в кабинете Бориса?
– Может быть, они встречались? – робко предположила Скворцова. – Такой день сегодня.
Мы переглянулись.
– Клиника, – буркнула Софья, вновь поворачиваясь к Скворцовой.
Марина страдальчески сморщилась.
– Я понимаю, как это нелепо звучит, но… тут сплошная мистика. Взгляни, у лица на картине изменилось выражение.
– Какого лица? – в два голоса спросили мы.
– Твоего. Думаю, за этим он и приходил, – ткнула Марина пальцем за свою спину, а мы наконец обратили внимание на то, что должны были заметить сразу. На мольберте стоял мой портрет работы Костаса. Я была изображена в красном платье с розой в руках.
– Что особенного в этом портрете? – откашлявшись, поинтересовалась Софья.
– Да вы только посмотрите, – закудахтала Марина, бросаясь к мольберту. – У нее же здесь совершенно другое выражение лица. Я прекрасно помню тот портрет, у меня и фотография есть. – Мы опять переглянулись. – Мне он очень нравился, я еще всегда удивлялась, почему ты его нигде не выставляешь. Раньше у тебя на портрете выражение лица было мечтательным, немного грустным. А сейчас это женщина, умудренная опытом. Ты здесь даже старше. А потом, глаза… в них бушует пламя…
– Ну, это явное преувеличение, – начала Софья, но я перебила ее:
– Когда ты вошла сюда, портрет стоял здесь?
– Конечно.
– А мужчину ты здесь видела?
– Нет. Возможно, он был здесь. Вроде бы я слышала какой-то шум. Но портрет так потряс меня, что я закричала от неожиданности. Мистика. В год смерти твоего мужа лицо на портрете вдруг изменило выражение.
– Ты еще Оскара Уайльда сюда приплети, – нервно хихикнула Софья, а Марина с излишним вниманием уставилась на меня. Я отлично понимала, какие мысли бродят в ее голове. Мое лицо за восемь лет нашего знакомства никаких изменений не претерпело. Как тут не вспомнить Дориана Грея с его портретом? Прожитые годы откладывали свою печать на портрете, а лицо Дориана оставалось таким же прекрасным, как в юности.
С этими сказками пора кончать, только мистики мне еще не хватало.
– На самом деле, – спокойно сказала я, – Костас написал два портрета в красном платье с розой. И оба его не устраивали. Поэтому я их тоже особо не жалую. Первый портрет сейчас в Гамбурге, второй я подумываю продать.
– Так что никакой мистики, – обрадовалась Софья, но тут же нахмурилась. – А вот как он оказался на мольберте? – Она поспешила к двери в кладовую. Та была не заперта. В кладовой горел свет, и выставленные вдоль стен полотна радовали глаз. – Человек, которого ты видела в коридоре, вошел сюда, а потом ты его уже не видела? – спросила Софья Марину Федоровну, та кивнула.
– Он вошел в студию, а я подумала: с какой стати кто-то ходит ночью… и заглянула… А здесь это, – она вновь ткнула пальцем в портрет. – Когда я увидела, что он изменился…
– Он не менялся, – терпеливо пояснила Софья. – Он всегда такой был. Тебе же сказали: есть два портрета, вроде бы одинаковых, Костас искал особое выражение лица… он их писал как заведенный, по- моему, штуки три. Да, Лариса?
– Четыре, – поддакнула я, решив не жадничать. – Но два ему не понравились, и их он уничтожил. – Говоря это, я продолжала осматривать студию. Окно, то, что выходило в сад, было не заперто. Через него наш гость, скорее всего, и покинул комнату. У него были ключи не только от студии, но и от кладовой, если он, конечно, не проникает в комнаты сквозь замочную скважину. В такое упорно не верилось. К тому же Костасу, имей он возможность шастать по земле в свое удовольствие, вряд ли пришло в голову заглянуть в бывшую мастерскую. Его бы скорее заинтересовал винный погреб.
Я вздохнула и окончательно успокоилась, потому что волноваться – напрасный труд. Если гость успел обнаружить что-то интересное, то с этим уже ничего не поделаешь.
– Что это? – вдруг охнула Скворцова и заметно побледнела, хотя и до того особо здоровой не выглядела. Она ткнула в меня пальцем с таким видом, точно на мне угнездились минимум три гадюки.
– Что? – сурово нахмурилась я.
– Это кровь, – взвизгнула Марина и собралась скончаться от ужаса. Будь это в любом другом месте, я бы не возражала, но в моем доме и без того бог знает что творится. – Это кровь, – закатывая зрачки, повторила она, а я, естественно, спросила:
– Где?
Она вновь ткнула пальцем, отчаянно мыча, а я увидела, что рукав моей восхитительной пижамы испачкан чем-то красным, оказалось, не только рукав, но и моя рука. Теперь и я собралась скончаться на месте, лихорадочно пытаясь вспомнить, где могла пораниться.
– У тебя руки в крови! – взвизгнула Марина Федоровна, теперь уже тыча в меня пальцем практически беспрестанно. Софья, не теряя присутствия духа, подошла, ухватилась за мой рукав и зачем-то лизнула его. В эту суматошную ночь удивляться ничему не приходилось.
