– Ладно, будем считать эту тему закрытой, – кивнула я, его глаза со вселенской печалью рождали в душе материнские чувства, хотелось сказать что-нибудь утешительное, но нужные слова на ум не приходили, и я только рукой махнула.
– Можно я тебя поцелую? – спросил он.
– С чего это вдруг? – нахмурилась я, решив, что поцелуев на сегодня хватит.
– Вовсе не вдруг, – обиделся он. – Я, между прочим… Короче, это мое заветное желание.
– Что заветное – хорошо. Слыхал, что в жизни человека бывает две трагедии: неисполненное желание и исполненное. Отправляйся спать, поздно уже.
Он поднялся, пошел к двери, но все-таки обернулся и сердито спросил:
– Так, значит, это правда? То, что болтал этот тип? Ты в него влюбилась?
– Может, что-то похожее имело место, но до той поры, пока я не поняла, какой он мерзавец.
– И что, вот так сразу чувства испарились? – усмехнулся он.
– Ты, кажется, забыл про Янку?
– Я не забыл. Но точно знаю: сердцу не прикажешь. Вот я, к примеру, совершенно не хотел в тебя влюбляться.
– И что, влюбился?
– Конечно.
– Сочувствую.
– Это ты сейчас сказала «нет»? – забеспокоился он.
– Это я сказала «там посмотрим».
– Ну-ну… кстати, обращаю твое внимание на мое образцовое поведение. Сколько я в твоей квартире? А ни разу не приставал.
– Героический поступок.
– Для меня – да. И нечего так усмехаться. Обычно девушки совсем не против… – Он посмотрел так, точно всерьез ожидал, что я брошусь ему на шею, покачал головой и наконец удалился.
Я достала письма Вернера и не спеша начала их читать. От письма к письму тон их постепенно менялся. Сначала он писал только о своей тоске по дому и любимой, потом начал больше рассказывать о своей жизни в Германии, друзьях, учебе. Появились шутливые замечания: «Тебе надо больше заниматься, моя принцесса, в твоем письме я нашел семь ошибок. Читаешь любовные романы и совсем забыла про грамматику? Когда вернусь, придется нам как следует взяться за нее». Но в письмах по-прежнему была такая нежность, такая любовь, что на глаза против воли наворачивались слезы. Я не могла поверить, что их писал тот самый Ральф Вернер, который стрелял в безоружных людей на заброшенном хуторе. Мог человек так измениться? Как милый добрый мальчик превратился в безжалостного убийцу? Или добрым и милым мальчиком он никогда и не был? И все, что было в нем человеческого, – это его первая юношеская любовь? Что с ними случилось потом? С Вернером и этой Мартой? Действительно ли та женщина, о которой упоминается в документе, моя бабка? Я молилась о том, чтобы письма на самом деле не имели к ней отношения и она сама или мой отец купили их на блошином рынке.
Но очень многое мешало в это поверить. Колье Анны Штайн, исчезнувшей из занятого фашистами Вильнюса, оказалось у моей бабки. Каким образом? Если она та самая Марта, то получила она его из рук убийцы. Знала ли она, как колье попало к нему? Наверное, догадывалась. И поэтому долгое время не решалась воспользоваться этими драгоценностями, подозревая, что на каждом из них чья-то кровь.
Имела бабуля отношение к спрятанным где-то ящикам или нет, ответить трудно. Два железных ящика могли в самом деле где-то храниться до сих пор, и моя бабка понятия о них не имела, а вот что-то из награбленного Вернером каким-то образом оказалось у нее.
Неужели она любила этого человека? И находилась рядом с ним, пока их не развела война и он не оказался по другую линию фронта? И все, что ей оставалось последующие годы: прятаться и исходить липким страхом, что однажды кто-нибудь узнает… Бедная, бедная… Как дорого заплатила она за свою любовь. А мой отец? Неужели Макс прав и во мне течет кровь этого мерзавца Вернера? И что испытал мой папа, когда заподозрил, кто его настоящий отец?
Я заревела, глядя в окно на темное городское небо без звезд, размазывала слезы и все никак не могла успокоиться от бесконечной жалости и сочувствия к своей бабуле, которую видела плачущей лишь однажды. Резкой, язвительной, насмешливой и очень несчастной была она. Теперь мне казалось: если бы она сама рассказала все мне, было бы легче. И мне, и, быть может, ей. Я бы, наверное, поняла, как можно любить вопреки всему, вопреки собственной совести и здравому смыслу.
Испугавшись, что Сашка чего доброго заглянет на кухню, заинтересованный моим долгим сидением здесь, и застанет меня плачущей, я поспешила в ванную. Умылась и некоторое время разглядывала себя в зеркале. Те, кто знал мою бабку, безусловно, правы: мы действительно с ней очень похожи.
Утром я встала рано и первым делом открыла записную книжку отца. Еще просматривая ее в первый раз в кабинете папы, я обратила внимание на международный номер и рядом с ним трижды подчеркнутое имя Марта. Позвонив на переговорный пункт, я справилась о коде и узнала: абонент проживает в Риге, что совсем меня не удивило. Но кому звонил отец? И что имел в виду, написав имя Марта? Настоящее имя моей бабки или так звали женщину, которой он звонил? Бабуля, когда мы были с ней в Риге, сказала мне, что все ее близкие погибли во время войны, так ли это? Вдруг отцу удалось разыскать кого-то из родных или просто знавших ее? Вполне возможно. Я могу позвонить по этому номеру и узнать. С одной стороны, почему бы и нет, но как объяснить, что, собственно, меня интересует? Пока я размышляла над этим, проснулся Сашка.
– О чем задумалась? – спросил он, приглядываясь ко мне.
– Отец кому-то звонил в Ригу, – ответила я.
– Не только звонил, он туда ездил, – огорошил меня Сашка. – Когда разыскивал этого Вернера. Он же родился в Риге, хоть и был немцем.
