мама организовала буддистский монастырь, духовно сойдясь со студентом Московского университета, который находился в розыске, так как год назад в университете встретил мою маму (мама в ту пору была в Москве на конгрессе экстрасенсов, точнее, на конгрессе был ее друг из города Ханты-Мансийска, а мама просто гуляла по столице). Студент домой так и не вернулся. Его родители забили тревогу, но толку от этого было мало. С этим самым студентом мама и вознамерилась основать монастырь. Я нашла мамулю в калмыцких степях в компании симпатичных единомышленников, которые брили головы и ходили босиком. Маме хотелось, чтобы я осталась там навсегда, но жажда духовного перерождения была во мне недостаточно сильна, да и привычка к относительному комфорту упорно не желала отступать, и я вернулась к папуле.
В тот момент папа переживал очень сложный период, период исканий и сомнений. В конце концов он пришел к выводу, что истинный художник должен изучать жизнь. Для начала он приступил к изучению жизни цыган. Цыгане были интересны папуле своим вольнолюбием и неприхотливостью. На счет вольнолюбия умолчу, а вот их неприхотливость лично у меня вызвала большие сомнения. Короче, папа стал их изучать, ушел в табор, кочевал с ними больше трех недель, потом пригласил цыган домой, проснулся утром и обнаружил, что цыгане исчезли, прихватив из квартиры более-менее ценные вещи. Папулю это не остановило, и он начал изучать жизнь уголовников. Слава богу, по этапу он не отправился, но домой, конечно, кое-кого пригласил. Проснувшись утром, он мало что нашел в своей квартире, в основном стены и кое-какую мебель, не представлявшую интереса для граждан. Мне стало ясно, что папино увлечение экзотикой на этом не утихнет, и я поспешила переехать в коммуналку (комната досталась мне в наследство от покойной тетки).
Дальнейшие папины философские искания я уже наблюдала на расстоянии, но была в курсе. Теперь папа изучал жизнь алкоголиков и так углубился, что я начинала испытывать беспокойство. Незадолго до этого в жизни папы появилась Земфира, и в дом он алкашей не приглашал, да те бы и сами не пошли, потому что страшно боялись Земфиру. Когда папа с ней познакомился, ее звали Эсмеральдой, она гадала на картах и имела кое-какие неприятности с налоговой полицией. Примерно через месяц Эсмеральда отрешилась от карт, стала Эльвирой и гадала на кофейной гуще, но неприятности не прекратились. Теперь папулина подруга решила, что гуща не актуальна, перешла на магический кристалл и звалась, соответственно, Земфирой. Дела ее шли очень неплохо, и налоговая полиция вроде бы угомонилась, что позволило папе как следует углубиться в жизнь алкоголиков.
Надо сказать, что рядом с папой всегда была женщина, готовая помочь. Не повезло ему только с мамой. Женщин в папиной жизни было много, и каждая считала своим долгом освободить гения от мыслей о хлебе насущном. При всей любви к папуле я не очень понимала, чем он так тревожит женские сердца, но всех папиных женщин почитала, а со многими дружила, даже после того, как они, утомясь от папиной гениальности, нас покидали.
Земфира была рекордсменкой, и я ее очень любила, потому что человек она была добрый, и за три года мы успели привязаться друг к другу. Направляясь к папуле, смело рассчитывала на совет, – если папа не в форме, так хоть с Земфирой поговорю.
Папина квартира располагалась в пятиэтажке, типичной для сталинских времен. В народе такие дома прозывались «сталинками». Дом в основном заселяла творческая интеллигенция и бывшие партработники. Пятиэтажка производила впечатление высотой потолков в квартирах, чистеньким парком под окнами и коллекцией памятных досок на фасаде. На одной, из красного гранита, было написано, что в доме трудился и умер мой дед, а папулин отец. От него нам досталась эта квартира, кое-какие сбережения, антикварная мебель и картины. К настоящему моменту сохранилась лишь квартира, все остальное было утрачено во время папиных экспериментов. Дед мой тоже был художник, как и прадед. Прадед, кстати, преподавал в художественной академии, дружил практически со всеми знаменитостями своего времени, а в нашем городе оказался во время войны в эвакуации. После окончания войны в столицу он не вернулся в силу разных причин, в основном из-за пошатнувшегося здоровья.
Если верить папуле, прадед вывез с собой в эвакуацию одну из картин Филонова. Картин у прадеда, подаренных друзьями-художниками, была тьма-тьмущая, но он лишился их после бомбардировки, превратившей его квартиру в груду камней, и только Филонов каким-то чудом уцелел. Прадед привез его в наш город, передал по наследству деду, а тот, само собой, папуле. Папа картиной очень дорожил и любил повторять, что я богатая невеста, потому что Филонов – мое приданое, и как только я сподоблюсь… если честно, я не очень верила папуле, то есть я ему верила во всем, что не касалось денег, так что в отношении приданого иллюзий я не питала.
Филонов висел у нас в гостиной и радовал глаз всех приходящих. У меня же картина вызывала обоснованное беспокойство. Сама я в живописи не сильна, но, живя рядом с гением, кое-чему научилась, оттого была уверена, что Филонова папуля нарисовал сам. Тем более что в раннем детстве эту картину я точно не видела. В кабинете деда висела совсем другая, которая благополучно исчезла еще до первого папулиного эксперимента по изучению жизни. Но спорить с папой мне не хотелось, и, услышав в очередной раз о том, что я богатая невеста, я благодарно улыбалась и кивала в знак согласия, а глядя на Филонова, вздыхала, бормоча: «Восхитительно», почему-то заставляя тем самым папулю хмуриться. Конечно, то, что я не пошла по его стопам, папу сильно огорчало. Много раз он пытался приохотить меня к занятиям живописью. Рисовать я любила, но одна мысль о том, чтобы стать художником, вызывала у меня тошноту.
Постоянное общение с гением отбило у меня всякую охоту к творчеству. Я уже в детстве решила, что буду врачом, поваром или портнихой. А так как из-за дурацкого имени, данного мне мамулей, сверстники постоянно меня дразнили, их обществу я предпочитала кошек. По окончании школы стало совершенно ясно: мне одна дорога – в ветеринары, вот по ней я и отправилась. Только не подумайте, что у меня какие-то претензии к мамуле, папуля-то собирался назвать меня Электрой, так что мне еще здорово повезло, что мама настояла на своем.
Я пересекла сад и вышла к первому подъезду, взглянула на гранитную доску и кивнула:
– Привет, дедуля. – После чего вошла в подъезд и по лестнице поднялась на второй этаж.
Дверь в квартиру папули была украшена бронзовой табличкой, на которой значилось: «Щербинцев А.В., философ». Я пожала плечами и позвонила. Никто открыть мне не пожелал: папы, скорее всего, нет дома, а если у Земфиры сеанс, то ее лучше не беспокоить. Я открыла дверь своим ключом и вошла в огромную прихожую. Из ближайшей комнаты до меня донесся голос Земфиры.
– Ваши завистники плетут интриги… – вещала она.
Я проскользнула в кухню, на мгновение увидев в открытую дверь Земфиру перед ее магическим кристаллом, водруженным на деревянную подставку, а напротив нее сидящую на ковре даму среднего возраста, насмерть перепуганную. Лицо ее в свете свечей было бледным, лоб потным, а губы дрожали.
Войдя в кухню, я вспомнила, что завтрак мой оставлял желать лучшего, и полезла в холодильник. За что я особенно любила Земфиру, так это за ее кулинарный талант. Плотно закрыв дверь, я разогрела голубцы и приступила к трапезе. Минут через двадцать раздался зычный голос Земфиры:
– Василиса… – И я пошла на зов.
