людей корыстных и весьма далеких от искусства, беспокойство мое только увеличивалось.
– Почему бы папуле не прекратить свои рассказы о Филонове? – вздохнула я.
– Ты же знаешь папу, – пожала плечами Земфира. – Я намекнула ему, что он мог бы подарить Филонова музею. Папа очень рассердился, ведь это твое приданое.
Мы уставились на живописный шедевр и дружно вздохнули.
Не поднимаясь с кресла, Земфира извлекла из низенького шкафчика бутылку коньяка и спросила:
– Выпьешь?
– Не-а, – испуганно покачала я головой.
– И в кого ты у нас такая? – посетовала Земфира и выпила коньячку, достав из того же шкафчика рюмку внушительных размеров.
– Еще новости есть? – на всякий случай спросила я.
– У папы были видения. Он выходил в космос. Имел длительную связь с Шамбалой, но тут его похитили инопланетяне, и ничего путного из этой связи не вышло, – грустно закончила Земфира.
– Что нового в Шамбале? – кашлянув, спросила я. Земфира закатила глаза, а я поняла, что сморозила глупость, и застыдилась. Но Земфира злиться на меня не стала и с очередным вздохом заметила:
– Нас ожидают большие испытания.
– Само собой, – в ответ вздохнула я.
Тут в дверь позвонили.
– Клиент, – шепнула Земфира, вскакивая с кресла. Она нахлобучила парик, сделала зверское выражение лица и заспешила в прихожую, а я подумала, что, раз она занята, мне здесь тоже делать нечего, и побрела следом. Клиентом оказался рослый молодой человек с полным отсутствием вторичных половых признаков. Земфира весело подмигнула мне за его спиной, и я удалилась.
Выйдя на улицу, я постояла немного, сунув руки в карманы джинсов и перекатываясь с пятки на носок, а затем подумала, что, несмотря на низкий процент возможной удачи, стоит попробовать встретиться с папой. Вдруг он сможет меня выслушать? Земфира права, все нравственно-этические вопросы папуля разрешал блестяще, и если он скажет: «Сейчас же иди в милицию», значит, туда надо бегом бежать и нечего раздумывать.
Я кивнула и уверенной походкой направилась в соседний двор. Если папулю похитили инопланетяне, значит, он в дворницкой у Михалыча. Дворник Михалыч имел жилплощадь в полуподвальном помещении, где часто проводили время те, чью жизнь папа в настоящий момент изучал.
Не успела я войти во двор, как обнаружила самого Михалыча. С разнесчастным видом он сидел на детских качелях и смотрел куда-то в направлении чердака.
– Добрый день, – сказала я, подходя ближе.
– Как для кого, – ответил дворник. Было ему лет шестьдесят, маленький, худой, с пышными усами и седой шевелюрой, он чем-то напоминал Карла Маркса карманного формата, то есть сходство было, но величием не пахло. Тут он перевел взгляд на меня, и на глазах его выступили слезы. – Васена, горе-то какое, – прошептал он. Я привалилась к качелям, чтоб удержаться на ногах, и тревожно спросила:
– Какое?
– Чего?
– Горе какое?
– Ох, лучше не спрашивай… – Михалыч вытер глаза ладонью и вновь уставился на чердачное окно напротив, я тоже посмотрела в том направлении, но ничего интересного не увидела. – Вот я сижу и думаю, – заговорил Михалыч, – нет справедливости в жизни. Господи! – рявкнул он, не отводя взора от чердачного окна, я немного присела, чтоб проследить его взгляд, и до меня наконец дошло, что смотрит Михалыч на облако, которое зависло как раз в районе чердака. Именно в этом месте, по его представлению, должно быть, обретался господь. По крайней мере Михалыч говорил так, точно был стопроцентно уверен, что его услышат. – Где же справедливость на свете? Нет, нигде нет, отвечу я тебе, и это грустно. – Ему в самом деле сделалось грустно, да так, что на его глазах вновь выступили слезы.
– Да что случилось-то? – перепугалась я. – Где папуля?
– Папа на своем месте, еще в себя не пришел. Ну… ты понимаешь, он в этом, в астрале. И лучше будет, если он там еще немного задержится, потому что когда очнется и призовет меня, то я прямо не знаю, что я ему ответствовать буду. Скажу, так, мол, и так, Анатолий Василич, нет на свете справедливости…
– Михалыч, – укоризненно сказала я, – чего ты к справедливости прицепился, скажи толком, что стряслось?
– Бутылки разбил, – вздохнул он. – Три штуки. Папа мне этого не простит. Торопился я очень и со ступенек – вжик. Ничего спасти не удалось. Даже не знаю, как посмотрю папе в глаза. Ходил к Вальке, думал, может, даст взаймы хоть на бутылку. Какое там, разоралась на весь двор, еще и алименты припомнила. Совсем сдурела. – Валька была женой Михалыча и жила в этом же доме. Михалычу в дворницкой было удобнее, и дома он появлялся редко, а с женой общался в основном во дворе, но тоже не часто, потому что встреч с ней старательно избегал. – Слушай, – посмотрел он на меня с внезапно вспыхнувшим интересом, – а у тебя денег нет? Рублей пятьдесят, а? Я с пенсии непременно отдам.
С тяжким вздохом я извлекла из кармана сотню и протянула ее Михалычу.
– Дай бог тебе здоровья, – запричитал он. – Как выручила, Василиса. Не иначе, господь услышал мои молитвы. – Он торопливо перекрестился, взглянув на чердак, и бросился со двора, приостановился и крикнул мне, размахивая руками: – Ты иди к папе, иди, а я сейчас.
Не успела я сделать и нескольких шагов в направлении дворницкой, как окно первого этажа распахнулось настежь и я увидела Вальку, то есть Валентину Петровну, жену Михалыча, даму пенсионного возраста с ярко-фиолетовыми волосами, длинным носом и таким злющим выражением лица, что тяга Михалыча к дворницкой становилась вполне понятна.
