балконами, большими окнами, свидетельствуя о богатстве его хозяина. Молчаливые чернокожие рабы- мамлюки улавливали желания своего повелителя по одному жесту и мгновенно их исполняли. Так как дневная жара еще не спала, Герберта провели в подземный этаж дома, где его встретила приятная прохлада. Здесь хозяин оставил его одного. Большое помещение было освещено масляными лампами с цветными абажурами, бросающими на стены фантастические блики. Пол был покрыт толстыми коврами, в ворсе которых ноги утопали по щиколотку. В углу комнаты на низком столике из лимонного дерева стояли серебряные кувшин с узким горлышком и поднос со всевозможными фруктами, а также вазочки со сладостями. Вокруг столика лежало множество цветных подушек с вышитыми на них изображениями птиц и животных. А чуть подальше была установлена чаша на длинной витой ножке с горящим в ней маслом, и ощущался необычайно тонкий аромат, слегка кружащий голову. Герберт очень хотел пить и первым делом направился к кувшину, рассчитывая, что там вода, — он знал о запрете мусульманам употреблять вино. К его удивлению, в кувшине все же оказалось вино, но жажда была невыносима, и он выпил немного кисловатого напитка. Мавр не спешил являться к гостю, и Герберт прилег на подушки.
Приятная расслабленность, сонливость охватила его тело, изгоняя тревогу из мыслей. Комнатушка, отведенная ему в Кордове, за день раскалялась и не дарила ночной прохлады, необходимой для полноценного сна, и он, изнемогая от духоты, часто выходил во двор, совсем отгоняя сон. А ранним утром ему нужно было идти к епископу Ато и выполнять различные указания. Здесь же, в гостях у молодого мавра, приятная прохлада, напоенная необычными ароматами, убаюкивала, и незаметно для себя он провалился в тяжелый сон без сновидений.
Проснулся он от звуков, присущих игре ветра, заблудившегося в листве деревьев, и предвещающих ураган. Герберт открыл глаза и от неожиданности вскочил на ноги. Напротив него на подушках возлежала молодая женщина в ярких шелковых одеждах, ее лицо было прикрыто полупрозрачной накидкой. Она играла на лютне. На столике были расставлены всевозможные мясные угощения, овощи, зелень, и аппетитно пахло пловом. Женщина увидела, что он проснулся, и прекратила играть, отложила лютню с коротким грифом в сторону.
— Всякое изящество, красота и гармоничность, имеющие место в этом чувственном мире, — все суть плоды изящества и красоты того мира. Посему эти ритмичные и мелодичные звуки имеют сходство с чудесными звуками того мира и по этой причине запечатлеваются в сердце, трогают его и пробуждают в нем желание слушать, а человеку неведомо, что с ним происходит. Угощайся, чужеземец, но вначале скажи свое имя.
Она хлопнула в ладоши, и к столику, кланяясь, приблизилась юная девушка в полупрозрачных одеждах, предоставляющих возможность оценить ее фигуру. Герберт, проведя всю жизнь в монастыре, в свои двадцать два года видел обнаженными лишь древние античные статуи женщин, когда был в Риме, а тут женское тело оказалось рядом, обдавая исходящим от него теплом. Он ощутил необычное волнение, иногда охватывающее его ночами, борясь с которым он читал молитвы до изнеможения, ночи напролет. Девушка подняла крышку с блюда, где громоздился дымящийся, приправленный специями янтарный плов с небольшими кусочками баранины.
— Мое имя — Герберт. Я монах, прибыл в составе посольства из Барселоны. А как твое имя? Я узнал тебя по голосу, несмотря на накидку, под которой ты скрываешь свое лицо, и женские одежды, в которые ты облачился.
Герберт, чувствуя голод, еле сдерживался, не приступая к еде, но чувство самосохранения подсказывало: надо поберечься — уж очень странен этот мавр, и неизвестно, что у него на уме. Он слышал, что среди арабской знати, как и у римлян-язычников, распространено увлечение содомией, хотя это преследуется духовной властью.
— Мое имя — Халима, — рассмеялась женщина и открыла лицо. — Пять лет как я вдова. Мой покойный муж — Абу Исхак ибн Хилаль, последователь суфийского учения Абу Иа-зида Тайфура ал- Бистами.
— Отец уничтожения, — вполголоса перевел имя мужа женщины на французский Герберт.
— Он не оправдал свое имя, — вновь рассмеялась Халима, показав знание французского. — Он писал стихи, в которых насмехался над окружающим миром, и его прозвали Маджнун.
— Безумный, — не удержался, чтобы не перевести, Герберт.
— Он воистину был им. В Багдаде произошли волнения среди айяров [37], и он, будучи муршидом[38], со своими учениками присоединился к ним. Его, как одного из предводителей восстания, казнили, а мне пришлось бежать. Так я оказалась в Кордове, стране Аль-Андалус.
— А зачем ты пришла в мечеть под видом мужчины?
— Пророк Мухаммад, да благословит его Аллах и приветствует, не запрещал женщинам посещать мечеть, но ясно дал понять, что им лучше совершать молитву дома. Поэтому женщины у нас воздерживаются от посещения мечети, хотя запрета как такового нет. А я люблю красоту и гармонию, поэтому часто хожу в мечеть, переодевшись в мужское платье. Я тебя сразу выделила из толпы. То, что ты чужой, несмотря на хорошее знание языка, было видно и слепому, но окружающие тебя люди ослепли, видно, так было угодно Аллаху. То, что ты подпоясанный[39], а не мушрик[40], я догадалась на выходе из мечети — ты чуть не перекрестился, но вовремя спохватился. По твоему поведению и речам я поняла, что ты — адиб[41], поэтому пригласила к себе, собираясь насладиться приятной беседой, какую можно вести лишь на сытый желудок. Угощайся пловом, а это — хариса [42].
— Благодарю за угощение, но у нас принято вначале сотворить молитву Богу, а лишь затем приниматься за трапезу, — строго ответил Герберт.
Ему не понравилось нескрываемое превосходство, которое чувствовалось в поведении и словах этой женщины. В женской одежде Халима выглядела старше, чем в мужской, хотя ее красота при этом не пострадала. Роскошные длинные волнистые иссиня-черные волосы и подведенные темной краской бездонные огромные глаза, правильные черты лица. Гармония была не только в ее словах, она была в ее облике, и от этого Герберт почувствовал непонятное раздражение. Эта женщина ему нравилась, но ее превосходство и уверенность в себе были ему неприятны.
— У нас тоже так принято, только молитва другая, как и язык. А Бог — он Единственный, что и доказывает его имя[43]. Бог отправлял к нам и к вам одних и тех же посланников: Адама, Ноя, Авраама, Лота, Моисея — Мусу, Давида, Соломона, Иисуса — Ису, несших слово Божье. Но люди исказили то, чему их учили. Поэтому Аллах и направил к людям Мухаммада, своего последнего пророка, с Божьим словом — Кораном. Это последняя попытка наставить людей на праведный путь.
— С удовольствием приму участие в диспуте по вопросу истинности христианской веры, — сухо отозвался Герберт, забыв о еде, готовый вступить в схоластический спор.
— Возможно, у нас еще будет для этого время при следующей встрече, а сегодня только угощение, отдых, развлечения и разговор о музыке, поэзии. Произноси свою молитву, монах Герберт, и отведай угощения. А гармония требует, чтобы насыщался не только твой желудок, но и зрение, слух. — Халима дважды хлопнула в ладоши, и заиграла музыка — невидимые тамбурин и флейта. В комнату впорхнула еще одна девушка, также полуодетая, как и первая. Девушка начала танцевать, извиваясь, словно змея, прозрачное одеяние позволяло видеть, насколько гармонично ее тело двигается в такт музыке. И вновь необычное волнение охватило Герберта, старавшегося больше уделять внимание трапезе, а не танцовщице, но это ему плохо удавалось. Танец его завораживал, заставлял кровь бежать быстрее, теперь он вспомнил о потребностях тела, тогда как всю предыдущую жизнь старался думать о душе. Незаметно для себя он осушил несколько чаш вина, услужливо подливаемого служанкой, при этом она старалась потереться о него своим жарким бедром, а он, избегая этого, отодвигался.
— Что ты дергаешься, как будто это Иблис?[44] — Халима рассмеялась. — Она молода, хороша собой. Пророк, да пребудут с ним благословение и благодать Аллаха, сказал: «Три предмета в вашем мире любимы мною: аромат, женщины и молитва, радующая меня». Хочешь, я подарю тебе эту невольницу, чтобы зимними ночами она согревала тебя?
— Нет. Я монах и принял обет, — неуверенно возразил Герберт, но мысленно он уже обнимал
