Приедет с веревкой на водокачку. Длинная веревка и намотанная на руке. Ему Лизка воду в кадушку льет, а он
веревку разматывает. Вода налитая, веревка размотанная.
И пока веревку назад не смотает - не уедет. Фиг его с места сдвинешь.
— Уж это точно, - поддержал Епрева Герберт Иванович Ревебцев. - Сильный был черт, а добрый. Одного не
терпел. Мы его, пацанята, спросим: 'Толя! Жениться хочешь?' Тут он сразу нас догоняет и рвет уши.
— Рвал, рвал, - поддержали бывшие пацанята.
— А где он?
— Статистик?
— Нет, Толя.
— Толя умер.
- А-а. Точно. Толя умер. А где же статистик?
Где статистик? А вот слушайте, где статистик.
Раз Епрев получил хорошую премию и купил на ее основную часть транзисторный приемник ВЭФ-201, очень замечательной конструкции. Вышел вечерком во двор и включил для молодежи современную песню:
Говорят, что некрасиво, некрасиво, некрасиво
Отбивать девчонок у друзей своих.
А наша молодежь, блестя фиксами и тряся патлами, прыскает, потому что они во дворе все подряд перекрутились, не говоря уже об улице.
Катрин у них такая есть, так она с Ропосовым-сынком гуляла, а потом приходит к Ропосову-старику и - в слезы. Так, мол, и так. Ропосов сына - за хобот, а тот - я не я и собака не моя. А дело это заделал дворника Меджнуна племянничек Рамиз. А моя, говорит, подруга, милый папочка, - тетя Зина из 'Светоч' магазина. Но она к вам жаловаться не придет, не боитесь. Рифмач! Все друг с другом перекрутились. Тьфу!
И вот кто-то из них говорит товарищу Епреву:
- Пошарь-ка, отец, на коротких. Битлов послушаем.
А Епрев - человек добрый. Он включает короткие, но и там то же самое:
Ну, а только ты с Алешкой несчастлива, несчастлива И любовь (что-то там такое) нас троих.
- А почему здесь то же самое? - интересуется Епрев.
- Да не базарь-ка ты, дядя Сережа, а дай нам послушать, - отвечает молодежь, и воет, и подпевает, и качается.
Тогда Епрев, назло молодежи, передвинул рычажок, и вдруг мы все слышим ужасные следующие слова:
— В частности, обследование ряда улиц города показало, что среди его жителей очень мало славян. А на улице
Достоевского, например, процент неславян достигает ста процентов.
— Это у нас-то, сукин ты сын! - взревели мы.
— Интересно, что все они, считающие себя русскими, на самом деле являются...
И тут - хрюк, волна ушла.
— Крути, Сережа, верти, Епрев, - закричали мы.
— Крути! Братья славяне, да что же это такое? Прямая обида! - закричали мы.
Крутил Епрев, вертел, лазил по эфиру, но волна оказалась уж окончательно ушедшая.
Он тогда перевел на средние, и там в одном месте была тишина и треск, а потом говорят:
- Работает 'Маяк'. Сейчас на 'Маяке' вальсы и мазурки Шопена.
А на кой нам, спрашивается, эти вальсы и мазурки, когда заваривается такое дело? Если всех нас, достоевцев, обвиняют, что мы - не русские. А кто ж мы тогда такие?
- Так дело не пойдет. Мы так не оставим. Надо написать куда следует, чтоб ему указали, если он ученый, что
так себя вести нельзя. Чтоб его пристрожили, заразу, - так порешили мы.
И написали бы единодушно, если бы не Ревебцев. Он слушал, слушал, а потом повернулся и молча пошел к себе домой.
— Ты, Герберт Иванович, куда же это? А писать письмо?
— Не буду я писать письмо. Коли вы такие писатели, так вы и пишите. А я пойду спать.
Но мы попридержали его и велели объясниться. А он уже глядел на звезды.
— Что тут объяснять, - пробурчал Ревебцев, глядя на звезды. - Вы о том не подумали, а вдруг он - оттуда?
— Это еще откуда оттуда?
— А вот оттуда. Вы ж не знаете, что это был за человек и что это была за волна. Волны разные бывают.
— Боже наш! Неужто и в самом деле мы проявили слепоту и близорукость? А вдруг он и правда какой шпион?
Все хиханьки да хаханьки, а он - шпион, а? - зашептали мы и тоже стали глядеть на звезды.
Небо было черное, звезды - белые. А за воротами уже визжала молодежь, принявшись за свои обычные ночные штучки.
За 150 рублей в месяц я уже который год изучаю жуков в одном из научно-исследовательских институтов местного значения.
Работа мне нравится. Жуки не разбегаются, сидят в клетках. Иногда умирают, и нам привозят новых жуков.
Тихие жуки. Вялые жуки. Бодрые жуки. Я прихожу на работу, скушав булочку с помадкой и стаканчик кофе с молоком. Надеваю халат - и скорей к жукам.
А тут у нас помер один одинокий сотрудник. Мы, посовещавшись с товарищами, организовали комиссию, чтобы похоронить его чин по чину. Коллектив пошел навстречу: были собраны немалые деньги, причем многие добавляли от себя лично, невзирая на довольно низкие ставки нашего института.
И я был направлен в морг, чтобы, произведя необходимые формальности и заплатив, подготовить тело нашего коллеги к захоронению.
А была зима. И вечер. И, знаете ли, неуютно так дул ветер и сдувал с крыш тучи снега, создавая искусственный снегопад.
А морг помещался на улице Карла Маркса.
Я толкнул калитку и по протоптанной тропе пошел к домику, светившему желтенькими окошечками.
В первой комнате было тихо и чисто. Среди сугубо медицинской обстановки, положив голову на кулаки, дремал мужчина, который потом оказался нервным.
Я в кратких выражениях объяснил ему цель своего визита.
— У вас гробы есть? - спросил я.
— У нас гробы есть, - ответил служитель, не меняя положения.
Тогда я объяснил ему, что его труд будет хорошо оплачен. Что я располагаю специальными суммами, которые будут вручены ему без каких-либо квитанций либо расписок.
При слове 'суммы' глаза мужчины широко открылись. Он встал и сказал дрогнувшим голосом:
— Да. Они - конечно. Мы ж - люди.
