Ну, в общем, дальше случилась поэтова остановка, он и полетел, а хулиганы, естественно, за ним.
- Стой, падла! - отвратительно кричали они.
Но поэт стоять не стал, а, наоборот, - сразу прибежал на летнюю эстраду Парка культуры и отдыха им. Семашко, где его уже ждали.
Поэт как увидел, что его уже ждут, то он сразу повеселел и сразу выпил два стакана простой воды. После чего сказал:
- Дорогие друзья! Слушатели и слушательницы! Молодежь! Вы собрались здесь ради одной нашей общей страсти, ради - Литературы! Что ж, пусть зазвучат стихи!
И стихи зазвучали, усиленные парковыми громкоговорителями:
Я плавниками приникаю
К российской искренней земле...
И дальше. До конца. Довольно длинное стихотворение про Добро, Зло и Родину. Что мы все должны ежесекундно делать Добро. А кто если ежесекундно не делает Добро, то он, значит, тем самым уже делает Зло. И себе и Родине. Родине в первую очередь, а себе - во вторую. Или наоборот- я сейчас уже точно-то уж и не упомню что-то... В заключение поэт объявлял себя крестоносцем Добра и всех вместе звал за собой в поход за Добро, обещая крупные и интересные сражения.
А наступал вечер. И лепестки парковых фонарей налились молочным светом, и в темных кустах шептались, и на синем небе высыпала звездная мелочь.
Поэт спокойно выслушал рукоплескания и посмотрел вниз. Впритык к эстраде стояли они, народ. Парни, девки, мужики, бабы, малы ребята.
Там же находились и преследователи его, Коля с Васей. Не стану врать, что они вытирали глаза кулаками, но они стояли смирно, с лицами сосредоточенными и одухотворенными. Они стояли, разинув рты, и было видно, что бить поэта они сегодня уже не станут.
Убедившись еще раз в силе печатного слова, поэт окончательно успокоился, прокашлялся, вытер платком мокрый лоб и с блеском закончил свое выступление.
Признания флейтиста
Как-то поздним вечером, сидя за стаканом сибирского вина 'Вермут красный', один флейтист жаловался мне на свои беды.
А было их у него ровно столько, сколько и у всех других людей, плюс еще одна.
— Мне, конечно, плевать, что филармония мне не повышает ставку, - говорил флейтист.
— А эта женщина - кто же знал, что она окажется такой мелочной эгоистичной дрянью, - говорил флейтист.
— Но все это ерунда по сравнению с главным, - сказал флейтист и пригорюнился, как бы задремав.
Он даже закрыл глаза, но потом разлепил веки и прошептал:
- Я жирею.
И замолчал, глядя на меня с мольбой.
- Ну и что из этого? Все жиреют. Кто ведет сидячий образ жизни, тот и жиреет. Я у одной девушки видел на
кухне плакат. Там нарисованы калории. Сто лишних калорий в день, и через месяц ты будешь жирный как свинья.
Флейтист заплакал.
— Как свинья. Да! Да! Как свинья. Жирного человека всегда сравнивают со свиньей.
— Ну успокойся, успокойся! И охота тебе забивать голову такой ерундой? Сыграй-ка лучше Моцарта.
Но флейтист не захотел играть Моцарта. Он утер слезы и стал объясняться дальше.
- Ты, наверное, знаешь, что я и сам пишу музыку.
Мне стало неловко.
- Но ведь и ты знаешь - я в музыке ни бум-бум Мне б мелодия была, а остальное я не понимаю. Я не понимаю -
Гендель какой или Бетховен. Мне б мелодия была.
— Знаю, - флейтист выглядел величественно. – Знаю и уважаю твои воззрения. Не любишь Бетховена и не
люби. Правильно, что не любишь. Он - фашист.
— Ну уж фашист...
— Знаем мы его 'Героическую симфонию', будьте спокойны, знаем, - злобно сказал флейтист. - И должен честно тебе доложить - самый настоящий фашист.
Бесполезно спорить с музыкантом. Я и не стал. А флейтист снова перешел на себя.
- Так вот - мелодии я и пишу. Как бы тебе понятней растолковать? Я не пишу длинную музыку. Я пишу мелодии. Свежие и несвежие мелодии. На сегодняшний день я имею сто четыре мелодии. Я мог бы сыграть их тебе, но ты все равно ничего не поймешь. Никто не понимает.
Я согласно кивнул головой.
— Так что - я пишу. Я пишу, пишу, пишу. А когда не пишу, то сразу же начинаю жиреть. Жрать и спать.
— По тебе незаметно, - сказал я.
— Ха - незаметно. А ты меня раздень и увидишь, что я уже весь окольцован жиром. И у меня брюхо растет. А все потому, что я нынче мало пишу. Я нахожусь в творческом застое.
— Сейчас застой, потом - постой, - якобы пошутил я. - Пройдет какое-то время, и снова начнешь.
Тут флейтист вскочил. У него упала табуретка.
— Нет! - вскричал флейтист. - Нет! Не буду! Я больше не буду писать. Я больше не могу. Мои мелодии никому не нужны.
— Как же так? - возразил я. - Я сам ничего не понимаю, но мне кто-то из московских ребят говорил, что твоя
музыка - это очень интересно.
— Мои мелодии никому не нужны, - твердил флейтист. - Да я и сам ненавижу свои мелодии. Я их не люблю. Я люблю есть. Я люблю пить. Я люблю спать Я люблю получать деньги из кассы. Я хочу жениться. Я не хочу писать.
— Так не пиши, - сказал я, начиная сердиться.
— А жир? У меня нарастает жир. Почему другие, кто ничего не пишет, - тощие и с одухотворенным светом
лица? А?
— А ты гимнастику делай, йогу.
— Пошел ты со своей йогой! Нет, брат, лишь одно мне есть на земле средство - писать, писать и писать.
— Послушай, ты разыгрываешь меня, что ли? - спросил я неуверенно.
— Куда уж нам, - горько вздохнул флейтист.
Он поднял табуретку. Он сел. Он намазал кусок белого хлеба толстым слоем масла. Он украсил бутерброд копченой колбаской и розовой ветчиной. Он положил в тарелку пять разварных картофелин и полил их мучной подливкой. Он и котлетку не забыл.
После чего потер нож о вилку и разлил остатки вермута.
- За искусство, - сказал флейтист, поднимая стакан.
