— Ты - паразит! - крикнула старуха. - Ты зачем врешь?
Я остолбенел.
Остолбенела и очередь.
Все остолбенели. Лишь продавщица не растерялась.
- А ты, бабка, не вмешивайся в чужую семейную жизнь! - звонким голосом сказала продавщица.
Тут-то старуха и заплакала. Она плакала и вытирала слезы выцветшим ситцевым платочком. И у ней кривились потрескавшиеся губы. И седые космы разметались. Очередь молчала. Я бросился утешать старуху, но она оттолкнула меня и ушла.
Я был сильно сконфужен, а она вроде бы потом повесилась.
Да-да, повесилась, потому что я слышал - у нас в городе недавно повесилась какая-то старуха.
Впрочем, что же это я вру? И вовсе она не повесилась, а выкинулась из окна. Это в троллейбусе рассказывали, что, понимаете ли, жила вот такая тихая старуха в городе, на сундуке, проклеенном изнутри картинками времен коллективизации. У ней дочка в городе была замужем, вот она и жила. Слушала радио, как там поет Муслим Магомаев, полы мыла да белье стирала. Обижали ее или не обижали, а так вот она и жила. А раз принесла из молочной домой детское питание, пошепталась в уголке с Иисусом Христом, раскрыла окошко да и упала вниз головой с пятого этажа.
Впрочем, что же это я вру? И вовсе она не с пятого упала, а с четвертого. Опять я все перепутал. Действительно ведь я - путаник, человек мягкий, робкий до идиотизма! Господи! Как мне грустно! Я бы с удовольствием попросился, чтоб меня расстреляли, да знакомые говорят - это очень больно.
В возрасте от десяти до четырнадцати лет я сильно страдал от расстройств и затруднений речевой функции. Я в возрасте от десяти до четырнадцати лет сильно заикался.
Я стал заикаться, и родные меня тут же сразу взялись лечить. Они перво-наперво повели меня на улицу Достоевского, в деревянный флигелек, где скромно существовала расторопная старенькая бабенка.
Родные изложили ей суть вопроса, и бабенка согласилась. Она сказала, что пойдет и лишь приготовит лечение, от которого речь моя польется полным потоком.
И она ушла, а родные стали вполголоса обсуждать достоинства и недостатки надкроватного крашеного ковра. Там лебедь с лебедушкой свились белыми шейками на зеленой воде близ розового замка, и душно, и сухо было в деревянном флигельке на улице Достоевского.
Скрипя половицами, я скользнул вслед за бабенкой. И увидел - бабенка сыплет в стеклянный стакан обыкновенную поваренную соль, цена которой 6 копеек пачка. И заливает соль обыкновенной водой из кадушки.
- Ц-ц! - сказал я.
Бабенка разохалась, швырнула стакан и заматерилась русским матом. Прибежали родные, а бабенка им нахально объявляет:
— Ваш щенок уже заранее сглазом сглазил все мое приготовленное лечение...
— ...цена которому - дерьмо, - мысленно продолжил я, взятый родными за ухо и выведенный из флигелька на
пыльный простор тихой улицы Достоевского.
А потом обратились к ученой девице. Она приехала из Москвы с запасом свежих знаний, и ее аккуратненькая причесочка светленькими колечками спадала на ее розовые ушки. Девица, мило улыбнувшись, сказала:
- Ну и как же нас зовут?
Опешившие родные поспешили объяснить молодому специалисту, что сам я, безусловно, не в состоянии ответить на и столь даже простой вопрос, что мне нужна врачебная помощь. Но девица махнула пухленькой ручкой с золотым перстеньком и мигом развеяла их темноту.
— Как нас зовут? - настаивала она, впиваясь в меня зеленым пронзительным глазом.
— Женя, - выдавил я и, к своему удивлению, заговорил легко и свободно: - Меня зовут Женя. Я все четыре
класса был отличник.
— Вот оно как! Видите? - сияла девица. - Вот как славно!
И, выслав изумленных родных за белую дверь, раскрыла передо мной длинную книгу с цветными картинками.
— Голод гонит волка’ в лес. Повторяй, - сказала девица.
— Не волка’, а волка, - поправил я, глядя на девицу с восхищением.
— Почему волка? Волка’! Читай, - пока еще улыбалась девица.
— Голод гонит волка в лес! - крикнул я.
— Я же сказала что не волка, а волка’!
— Нет, не так! - обозлился я.
— Волка’!
— Волка!
— Слушай, что тебе говорят старшие!
- Хорошо, - согласился я, но, открыв рот, вдруг снова обнаружил полное отсутствие речевых способностей.
Будучи ребенком нервным, я тут заплакал, зарыдал, был уведен, видел во сне фашиста в каске, кричал, шумел. Нехорошо вышло!
Но зато вскоре после этого нехорошего инцидента и состоялось мое знакомство с владельцем одеяла Сун Ятсена.
Я пришел к нему сам. Меня направили, и я пришел сам. Он встретил меня сердечно и энергично.
- Болеешь, мальчик? Ничего! Быстро подштопаем!
Стихи пишешь? Пиши, брат, полезнейшая вещь! Раз ехал в троллейбусе. Мотор загорелся. Все спаслись. Хромаю.
Пион лучше розы. Роза - эстет. Тебе не понять. Мальчонкой жил в Харбине. Ночевал Сун Ятсен. Осталось одеяло. Наследство. Повезло - музеи не знают. А то заберут одеяло.
Стрекотал, а сам был низенький, толстенький, с четкой щеточкой усов. Жилет, цепочка.
— ...мальков зеркального карпа! Представляешь, мальчик! Наука! Завозят самолетами. Самолетами же гасят лесные пожары. Наука!.. Иногда думаю - если бы Иисус Христос не умер так рано...
— Вы-ыже-едок-тор? - спросил я.
— Да! - важно ответил доктор, он же владелец одеяла Сун Ятсена. - Я - доктор, и мы сейчас же начинаем сеанс.
Он напыжился, надулся, растопырил короткие пальцы и страстно зашептал:
- Спать! Спать! Вы ничего не видите, ничего не слышите, ничего не чувствуете! Вы расслаблены. Вас ничего
не волнует. Я повторяю - ни-че-го не волнует. Ни-че-го.
Спать! Спать! Спать!
Исключительно из вежливости я опустил веки и ровно задышал. Довольный владелец одеяла подошел к окну и закурил вонючую сигарету 'Памир'.
Покурив, он вынул из шкапчика прозрачную колбу на длинном шнуре. Он включил колбу в электрическую сеть, и колба наполнилась голубым сиянием. Повеяло озоном. Доктор поднес колбу к моему темечку. Повеяло озоном. Голову приятно покалывали неведомые мне, миру и доктору искорки. Тут-то я якобы и проснулся.
— Сладко ли спалось, мой мальчик? - лукаво осведомился доктор.
